CC BY
22
РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК
ИНСТИТУТ НАУЧНОЙ ИНФОРМАЦИИ ПО ОБЩЕСТВЕННЫМ НАУКАМ
СОЦИАЛЬНЫЕ И ГУМАНИТАРНЫЕ
НАУКИ
ОТЕЧЕСТВЕННАЯ И ЗАРУБЕЖНАЯ ЛИТЕРАТУРА
РЕФЕРАТИВНЫЙ ЖУРНАЛ СЕРИЯ 3
ФИЛОСОФИЯ
издается с 1991 г. выходит 4 раза в год индекс РЖ 2 индекс серии 2,3 рефераты 96.01.001-96.01.039
нл'.н щгпи «••
• •ИИ»!***«
МП.
тт
1
МОСКВА 1996
ния о наших нуждах и способностях до тех пор, пока мы не включены в политическую жизнь, и, таким образом, мы должны оставаться открытыми к дальнейшим дискуссиям и к эксперименту. Именно в этом состоит наиболее глубокий ответ на вопрос, почему мы нуждаемся в демократии.
Дьюи осознает, что равенство и свобода могут находиться в конфликте и что нет легких решений этой проблемы. Он осознавал, что существующее неравенство подавляет нашу природу и способности и ведет к несвободе в широких масштабах.
В заключение автор отмечает, что в этой книге он пытался рассмотреть, как может осуществляться философская рефлексия, какой она может и какой она йе может быть. По его мнению, стремление современной аналитической философии превратиться в некоторую форму метафизики является ошибочным. Современная аналитическая метафизика во многих случаях оказывается просто пародией на метафизические системы прошлого. Но в то же время философия не должна перерастать в псевдоскептицизм или нигилизм, который объявляет, что не существует ни мира, ни истины, ни прогресса. Витгенштейн и Дьюи, считает Патнем, избежали этих крайностей. Будучи различными по своим интересам, они имеют то общее, что в своих лучших работах показывают, как предельно честная рефлексия может искоренять наши предрассудки, любимые верования и слепоту без экстравагантных требований "деконструировать" истину или сам мир.
96.01.010. СОУБЕР Э. ФИЛОСОФИЯ БИОЛОГИИ. SOBER Е. Philosophy of biology. — Bouler; San Francisco: Westview press, 1993. — XIX, 231 p. — (Dimensions of philosophy ser.). — Bibliogr.: p. 217-224.
Эллиот Соубер занимает должность профессора философии имени Ганса Рейхенбаха в университете Висконтин-Мэдисона, он лауреат премии имени И. Лакатоса, присвоенной за книгу "Resonstructing the past: parsimony, evolution, and inference" (Massachusets: MIT press,
В главе первой "Что такое теория эволюции" рассматривается прежде всего стандартное определение, согласно которому эволюция имеет место тогда и только тогда, когда в популяции меняется частота распределения генов, и показывается его ограниченность. Во-первых, оно не учитывает, что эволюция включает появление одних видов и исчезновение других. Во-вторых, Соубер конструирует пример, показывающий, как при неизменной частоте распределения генов в популяции диплоидных организмов может менят стота распределения
В. Я. Перминов
%
1988).
генотипов. Автор заключает, что "эволюция не требует изменения в частоте генов" (с. 4). Эти частоты — лишь один из способов математического описания популяции, который далеко не всегда отражает факт эволюционных изменений.
Возможно, что понятию эволюции вообще нельзя дать точного определения. Надо подходить к проблеме определения более прагматически: удается нам построить соответствующее определение или нет, фундаментальные вопросы эволюции не теряют от этого глубины и интереса.
Теодор Добжанский как-то заметил, что в биологии любой вопрос имеет смысл лишь в свете теории эволюции (ТЭ). Соубер признает, что в биологии есть области, не связанные с ТЭ, например, экология, молекулярная биология или биохимия. Тем не менее можно задавать "эволюционные вопросы относительно любого биологического явления. ТЭ важна, потому что эволюция всегда является основанием" (с. 6). Чтобы обосновать это утверждение, Соубер привлекает принадлежащее Эрнсту Майру различение проксимативных и ультимативных объяснений. Так, если А1 есть причина Аз, Аг — причина Аз и т. д., то А„_1 обеспечивает проксимативное объяснение Ап, а А1 — ультимативное. В этих терминах любое неисторическое биологическое объяснение является проксимативным. И оно очевидно неполно. Полным объяснением является только ультимативное. "Ничто не может быть понято внеисторически ... Молекулярная биология дает нам очень много для понимания молекулы ДНК, а экология позволяет кое-что понять в структурах отношений питания данного сообщества. Из-за игнорирования эволюции изыскания в подобных дисциплинах не становятся бесплодными. Игнорирование эволюции означает, что их объяснения будут неполными" (с. 7), ибо внеисторическая биологическая дисциплина не может объяснить, почему биологическое явление (будь то в области экологии или молекулярной биологии) именно таково, каково оно есть.
Касаясь проблемы редукционизма и соотношения биологии и физики, Соубер отмечает, что "витализм в наши дни котируется у биологов невысоко, потому что никаких сильных позитивных аргументов в его пользу так никогда и не было предложено" (с. 24). Но даже если согласиться, что область живого составляет подобласть физических явлений, остается фактом, что "словари биологии и физики практиче-ски не пересекаются" (с. 25). Так что, даже если биология в принципе сводима к физике, "это совсем не означает, что наилучшим способом развития биологии в наши дни является обращение к кваркам и структуре пространства-времени. Может быть, более полная наука сможет объединить биологию и физику, однако это утверждение о гипотетическом будущем ничего не говорит о том, как направлять исследования
в наши дни. Поэтому тезис о сводимости-в-принципе не имеет непосредственного методологического значения для современной научной практики" (с. 25-26).
В главе второй "Креационизм" Соубер прежде всего предупреждает об опасности анахронизма в суждениях о креационизме: если сейчас он неприемлем как научная позиция, отсюда не следует, что в XIX в. он не был серьезной исследовательской программой.
Автор относится к креационизму серьезно и посвящает целую главу обстоятельному разбору аргументов в пользу превосходства ТЭ над креационизмом. Само наличие подобных аргументов показывает, что креационизм как таковой не является ненаучным, коль скоро он может быть стороной в научной полемике. Другое дело, что очень многие креационисты ведут себя ненаучным образом, т. е. никак не реагируют на появление новых эмпирических данных, не укладывающихся в их объяснительные схемы.
Соубер анализирует аргументацию классика научного креационизма Уильяма Пейли, интерпретируя ее как основанную вовсе не на индуктивном принципе или на аналогии, а на "принципе правдоподобия" (likelihood Principle). Данный принцип формулируется таким образом. Пусть h\ и Лг — возможные объяснения для О. Тогда: О явно склоняет (strongly favors) к Ль а не к Лг, если и только если h\ делает О гораздо более вероятным, чем /ij.
Представим себе, что мы гуляем в поле и случайно находим часы. Как мы объясним их существование и свойства? Одно гипотетическое объяснение (/ц) состоит в том, что часы созданы по замыслу разумного существа. Другое (Лг) — что они появились там в результате случайных физических процессов. Однако, учитывая сложность и удивительную взаимную пригнанность всех деталей часового механизма, Л2 делает появление часов чрезвычайно маловероятным. Принцип правдоподобия диктует здесь выбор объяснения hi. Точно так же принцип правдоподобия диктует выбор объяснения появления живых организмов замыслом наделенного интеллектом существа, а не случайными физическими процессами, учитывая сложность и целесообразность устройства живых организмов и их приспособленность для выживания в окружающей их среде. Такое рассуждение кажется автору очень убедительными. "Я ничуть не удивляюсь, что все разумные люди предпочитали объяснение через замысел наделенного интеллектом существа, когда единственной альтернативой было объяснение через случайные физические процессы. Но Дарвин полностью изменил полемический ландшафт. Его гипотеза естественного отбора указывала на третью возможность объяснения" (с. 36).
Дело в том, что, как настойчиво подчеркивает Соубер, естественный отбор (ЕО) не является случайным процессом (с. 36-38). Случай-
на наследственная изменчивость. Однако отсюда никак не следует, что все мутанты имеют равную вероятность выживания. ЕО — вовсе не случайный процесс; он неуклонно отбирает именно наиболее приспособленных.
Далее автор с помощью принципа правдоподобия исследует сравнительные достоинства объяснений креационистов и дарвинистов. В случае видов или органов, полностью приспособленных к условиям своей жизни, объяснения предсказательно эквивалентны. Однако Со-убер указывает, что современная биология знает огромное количество примеров неполной приспособленности, и при их объяснении принцип правдоподобия отдает премтуществоЕОпо сравнению с креационистскими объяснениями.
Соубер подчеркивает, что принцип ЕО составляет лишь половину дарвиновской концепции, ибо сочетается у Дарвина с другой очень сильной гипотезой — древа жизни, гласящей, что все современные организмы генеалогически связаны друг с другом. Сильным подкреплением этой гипотезы являются случаи сходства между различными видами в таких признаках, которые не имеют приспособительного значения и чисто случайны. Креационистские объяснения, в самом деле, делают сходство в случайных признаках вещью очень маловероятной (как и появление у эмбриона признаков различных далеко отстоящих видов). Однако при объяснении сходств между далеко отстоящими видами в признаках необходимых и имеющих приспособительное значение гипотеза древа жизни и объяснение через независимое сотворение Богом различных видов эквивалентны. Например, тот факт, что генетический код практически универсален, является мощным доводом в пользу гипотезы древа жизни вследствие того, что по современным биологическим представлениям генетический код произволен, т. е. нет никакого функционального основания, почему данный кодон кодирует именно такую, а не иную аминокислоту. "Заметьте, что произвольность кода играет решающую роль в этом аргументе по принципу правдоподобия... Если этот генетический код окажется единственным (или наиболее функциональным) физически возможным, то естественно ожидать, что все живые существа используют его, даже если они возникли независимо друг от друга" (с. 41).
Возможны различные модификации креационизма, например, предположение, что Бог, создав мир, устранился и предоставил ему развиваться исключительно под действием законов природы. "Эта версия теизма не противоречит гипотезе эволюции, направляемой ЕО. Уж насколько данная версия правдоподобна — вопрос особый... ТЭ так же не противоречит такой версии теизма, как и специальной теории относительности: эти теории говорят о совершенно разных явлениях" (с. 43). "Креационизм, я повторяю, — это гибкая доктрина. Он может
7 Зак. 3652
развиваться разными путями" (с. 53). Тем не менее в современной ситуации автор отказывает креационизму в статусе исследовательской программы, ибо "на самом деле креационисты вообще ничего не исследуют" (с. 54): в настоящее время не существует никакого "научного креационизма".
В главе третьей "Приспособленность (fitness)" прежде всего отмечается, что понятие приспособленности раскрывается через понятия "вероятности дожить до взрослого состояния" и "вероятности оставить большое потомство". В связи с этим рассматриваются проблемы интерпретации вероятности высказываний я отмечается, что как объективная, так и диспозиционная интерпретации (propensity interpretation) содержат круг в определении (с. 62-63). Субъективная интерпретация вероятности была бы неплоха, если бы мы использовали вероятностные утверждения только для того, чтобы делать предсказания. Однако иногда они используются, чтобы делать значимые обобщения (с. 65), и опять встает вопрос, какого рода знание в них выражается. Соубер высказывает соображение, что вероятность описывает объективные черты мира, хотя ее .и нельзя определить без логического круга в терминах одних только актуальных процессов, подобно тому как теоретические термины нельзя определить в терминах наблюдения. И если биологи говорят, что гетерозиготные родители с вероятностью 0,5 будут иметь гетерозиготное потомство, то это не потому, что им недоступно знание всех единичных факторов и обстоятельств, определяющих потомство каждой единичной пары, а потому, что такое знание в данном случае им не нужно (подобно тому, как ненужна и неудобна совершенно полная карта, содержащая абсолютно все детали). "Скорее, мы приписываем вероятность 0,5 потому, что понимаем, что то, что мы фактически наблюдаем, есть элемент более широкого и общего класса систем. Говоря о спаривании гетерозиготных особей, мы имеем в виду общий рсщ (kind) того события, экзем-плификацию которого мы наблюдаем" (с. 66). "Я думаю, что диспозиционная интерпретация вероятности полезна при рассмотрении понятия приспособленности" (там же), ибо приспособленность является диспозиционным свойством.
ТЭ не интерпретирует вероятностное понятие приспособленности в терминах реальной частоты (данного признака или гена в популяции). Эти величины совпадали бы только в идеализированном случае (бесконечно большая популяция; не действует никаких других факторов, кроме ЕО(«и пр.). Герберт Спенсер попытался выразить основное содержание дарвиновской теории фразой: "Выживание наиболее приспособленного" . С тех пор весьма многие использовала эту фразу, чтобы поставить под вопрос научный статус дарвинизма. Утверждалось, что ТЭ есть чистая тавтология, ибо говорит, что выживают наиболее
приспособленные, а наиболее приспособленными называет тех, кто выживает.
Защищая дарвинизм от этого обвинения, Соубер прежде всего замечает, что тавтологичным или аналитическим может быть только предложение. Но какое именно предложение ТЭ обвиняют в тавтоло-гичности? Как оно точно формулируется? Возможно, что имеют в виду следующее: "Черты, обнаруживаемые в современных популяциях, присутствуют потому, что эти популяции происходят от популяций, в которых данные черты имели наибольшее приспособительное значение среди всех" (с. 70). Однако данное предложение не только не аналитич-но, но является фактически ложным, ибо черты могут сохраняться в популяции в силу разных причин: БО, случайного генетического сдвига, мутации, миграции.
Конечно, ТЭ, как н любая другая теория, содержит тавтологию. В качестве таковой можно рассматривать определение приспособленности: "Черта X имеет большее приспособительное значение, чем черта У, если я только если X имеет более высокую вероятность выживания и (или) репродуктивного уснеха, чем У" (с. 70). Однако тот факт, что ТЭ содержит тавтологию, вовсе ие означает, что она вся является тавтологией. "Не путайте часть с целым ... Оба главных предложения дарвиновской теории эволюции являются историческими гипотезами. Идеи, что все живое связано между собой и что ЕО является основной причиной многообразия форм живого, суть утверждения относительно конкретного объекта (земной жизни) и того, как ежа получила свой современный облик. Совершенно очевидно, что ни одна из этих гипотез не следует из одних определений. Ни одна не является аналитической" (с. 70—71). В то же время ТЭ, как и любая другая, содержит неэмпирические математические истины. Таковыми являются многие законы и утверждения популяциониой генетики. Хотя они неэмпиричны, они интересны и нетривиальным образом направляют наше понимание живого. И конечно, наличие их в ТЭ не может быть основанием отказывать ей в статусе науки. "Слово "наука" должно использоваться так, чтобы охватывать все науки. Если есть науки разного рода, — если науки интересным и нетривиальным образом отличаются друг от друга — мы должны признать этот факт и понять его" (с. 73).
Рассматривал далее вопрос о соотношении биологии и физики, автор отмечает, что, хотя понятия приспособленности и приспособительного значения являются объяснительными, более глубокий анализ причинных связей делает их излишними. Например, такая черта, как более длинная и густая шерсть, может иметь приспособительное значение; это будет объяснением увеличения числа особей с такой шерстью в популяции. Однако детальный анализ физических процессов в организме обеспечит более глубокое объяснение. Тем не менее отсюда не
следует, что замена биологических объяснений физическими возможна или желательна. Ибо приведенный пример касался объяснения единичных событий, а биологию интересуют объяснения общих образцов процессов, выделяемых ее концептуальным каркасом. Поэтому на вопрос: "Если есть биологическое объяснение причин отдельного единичного события, возможно ли его физическое объяснение?", — следует ответить положительно, тогда как на вопрос: "Если есть биологическое объяснение того, что является общим для ряда отдельных событий, возможно ли его физическое объяснение?", — автор склонен ответить отрицательно.
Вопрос о приспособительном значении признаков связан с понятием функции (органов организма). Понятны утверждения о функции предметов и приспособлений, сделанных человеком: функция тут — то, для чего предмет сделан. Но не являются ли утверждения о функциях органов или приспособлений живых организмов скрытым антропоморфизмом или телеологизмом? Например, сердце осуществляет много разных действий: производит шум, занимает место, вносит вклад в вес организма и пр. Почему же мы выделяем только одно из этих действий, говоря, что функция сердца — перекачивать кровь? Не связано ли это с представлением, что разумный творец создал сердца для того, чтобы перекачивать кровь? Нет, ибо утверждение о функции сердца в ТЭ опирается на идею, что у предков современных млекопитающих наличие органа, перекачивающего кровь, было преимуществом, и ЕО шел по этому признаку. Таким образом, подчеркивает Соубер, утверждения о функциях относятся не к полезности органов для современных организмов, а к их истории, к объяснению того, почему они присутствуют у современных организмов. Биология говорит о функциях органов, хотя никто не говорит, скажем, о функциях метеоритов, не потому, что живые существа содержат некое нематериальное начало, а потому, что метеориты не имеют истории, в которой действовал бы ЕО.
В главе четвертой "Проблема единицы отбора" Соубер отмечает, что все живое организовано иерархически: клетки, органы, организмы, группы организмов. Мы привыкли считать, что функция клеток и органов — служить поддержанию жизни и воспроизведению организма. Но почему не наоборот? Почему не считать, что, например, функция организма — служить для производства гамет? Если же признать, что часть служит целому, то можно спросить, не служит ли организм поддержанию существования группы? Эти вопросы приобретают более определенное содержание в терминах адаптации. О некотором признаке говорится, что он является адаптацией, если организмы эволюционировали в ходе ЕО по наличию данного признака. Но почему отбор шел по его наличию? Давал ли он преимущество организму или
группе? Данный вопрос и подводит к проблеме единицы отбора. Она приобретает принципиальное значение в случае признаков, дающих преимущество индивидам одного уровня организации, но ухудшающих положение индивидов другого уровня. Ярким примером признака такого рода является альтруизм. Альтруистическое поведение организма служит на благо группе, но делает его самого более уязвимым. Например, животное, издающее предупреждающие крики при приближении хищника, улучшает положение других членов своей группы, но уменьшает собственные шансы на выживание, ибо выдает хищнику его местонахождение. Считается, что если единицей ЕО являются организмы, то альтруистическое поведение будет им устранено. Альтруизм может эволюционировать, только если единицей отбора является группа. Рассмотрев историю дискуссий об индивидуальном или групповом отборе, Соубер отмечает, что "идея группового отбора никак окончательно не умирает, хотя многие биологи отказываются ее рассматривать" (с. 94). Вместо того чтобы защищать ее или опровергать, Соубер показывает, что эволюция альтруизма возможна, даже если единицей отбора является индивид. Для этого он использует известный из статистики парадокс Симпсона (с. 101). ЕО действительно будет устранять альтруизм, если процесс отбора ограничен рамками одной группы. Но если перейти к более полной модели, состоящей из нескольких групп, то картина может быть другой. Хотя в каждой из групп доля альтруистических индивидов будет уменьшаться, но группы, где больше альтруистов, будут иметь некоторое преимущество и увеличиваться быстрее, так что в целом частота альтруистических индивидов может даже увеличиться. Таким образом, для эволюции альтруизма существенное значение имеет структура популяции (с. 102).
Критикуя рассуждения Докинса об "эгоистичном гене", Соубер показывает, что хотя об эволюции можно говорить в терминах частоты генов, однако аргументы Докинса не релевантны для решения вопроса о том, действует ли отбор на уровне групп или индивидов. Что же касается самой идеи "эгоистичного гена", то, "по моему мнению, идея "эгоистичного гена" является хорошим описанием некоторых признаков, но не всех" (с. 106). Автор прослеживает связи понятий генетической, организмической и групповой адаптаций и утверждает, что ничто не заставляет нас ограничиваться только одноуровневой моделью адаптации.
• Докинс утверждает, что на ЕО можно смотреть с точки зрения организма и с точки зрения гена, ибо эти точки зрения эквивалентны. Однако Соубер показывает, что это неверно. Так, существуют участки ДНК, не имеющие кодирующих функций и не влияющие на фенотип организма. С точки зрения организма они представляют собой бесполезный багаж. Если считать, что ЕО сохраняет только то, что служит
благу организма, то их сохранение необъяснимо. Но все становится понятным, если обратиться к идее, что гены могут отбираться, несмотря на их влияние на организм, например, потому, что некоторые гены могут успешнее, чем другие, распространять свои копии в геноме. В этом случае то, что полезно для гена, вовсе не полезно для организма.
Глава пятая "Адаптационизм" посвящена спорам относительно возможностей ЕО. Для адаптационистов ЕО есть столь могущественный фактор эволюции, что любыми другими факторами и влияниями можно пренебречь. Поэтому для них модели, учитывающие только ЕО и абстрагирующиеся от неселективных факторов, являются достаточными объяснениями. Адаптационизм — это не теория и не направление, но стиль мышления, свойственный некоторым биологам.
Однако генетика показывает некоторые существенные ограничения возможностей ЕО. Чтобы некоторый признак эволюционировал под действием ЕО, требуется достаточная генетическая изменчивость, чтобы отбору было из чего отбирать. Далее, некоторые гены имеют множественное воздействие на фенотип, в каких-то аспектах повышающее приспособленность, а в каких-то — понижающее. Тогда ЕО никак не может привести к стабилизации во всем имеющим приспособительное значение признакам. Если наибольшую приспособленность обеспечивает не гомозиготный, а гетерозиготный генотип, то и в этом случае ЕО приведет не к стабилизации, а к стойкому полиморфизму. Например, люди, гомозиготные по одному определенному аллелю, страдают серповидной анемией. Люди, гомозиготные по другому аллелю того же локуса, восприимчивы к малярии. И только люди с гетерозиготным генотипом невосприимчивы к обоим заболеваниям. Поэтому ЕО не может устранить ген, ответственный за серповидную анемию. Далее, можно представить случаи, когда наибольшая приспособленность зависит от комбинации нескольких генов.
Поэтому вопрос об адаптационизме влечет вопрос о том, насколько редкими или частыми являются подобные случаи. Это может быть выяснено только в дальнейших эмпирических исследованиях. Таким образом, адаптационизм является подлинной исследовательской программой и может быть фальсифицирован. Другое дело, что некоторые люди-адаптационисты могут остаться глухи к фальсификациям.
Соубер высказывается за построение более сложных моделей, ибо ЕО является весьма важным, но не единственным фактором эволюции. Важную роль при этом играет построение оптимальных моделей, предсказывающих, какими признаками должны обладать организмы, если ЕО есть единственный важный фактор эволюции. "Хорошо мотивированные биологически модели такого рода имеют существенное значение для эмпирической проверки адаптационизма" (с. 142).
Глава шестая "Систематика" открывается замечанием, что Ч. Дар-
v
вин в своей книге "О происхождении видов посредством естественного отбора" постоянно выражал сомнения в реальности видов, так что более подходящим названием для его книги было бы "О нереальности видов, доказываемой посредством естественного отбора", ибо "если виды нереальны, то как теория может объяснить их происхождение?... Теория Дарвина объясняет многообразие живого" (с. 143).
Систематика — это ветвь биологии, которая определяет виды и упорядочивает их в более высокие таксоны. Может показаться, что если виды нереальны, то более высокие таксоны — тоже, что ставит пол сомнение всю систематику. Но Дарвин так вовсе не думал. Он считал, что его идея древа жизни дает подлинное и единственно возможное объективное основание для систематики, что всякая подлинная классификация является генеалогической.
В современной систематике, подчеркивает Соубер, виды определяются не как естественные роды (natural kinds),"не через совокупность их признаков, а как исторические события. Если, скажем, на Марсе обнаружатся животные, ничем не отличающиеся от наших земных тигров, биологи не будут считать их тем же самым видом, ибо у них иное происхождение.
Была высказана идея, что виды суть индивиды. Чтобы оценить ее, Соубер сначала рассматривает вопрос, является ли индивидом популяция скрещивающихся между собой особей. Но как определяется индивид? Ключевым является не сходство, а причинные связи и функциональная взаимозависимость частей, образующих то целое, которое мы считаем индивидом. В диахронном аспекте индивидуализация также определяется не сходством, но историей данного организма. Например, человек в возрасте 20 лет гораздо больше похож иа своего однояйцевого брата-близнеца, чем на самого себя в возрасте одного года. Но и здесь, как и в случае синхронного рассмотрения, определяющую роль играют функциональные взаимозависимости и причинные взаимодействия. Не всегда индивидуализация является делом простым и однозначным. Например, если от гидры отпочковалась малая часть и дала начало новому организму, мы без труда согласимся, где прежняя гидра, а где — дочерняя. Но что, если гидра разделилась точно пополам? Что тут будет новым организмом, а что — прежним? Или мы скорее скажем, что старый организм прекратил свое существование? Учитывая различные затруднения с индивидуализацией (например, парадокс "корабля Тесея"1), Соубер подчеркивает, что индивидуальность как организмов, так и популяций — понятие не абсолютное, но имеющее степени. В конце концов, и организм можно рассматривать как популяцию вза-
1В этом корабле заменялась доска за доской, пока не осталось ни одной старой. — Прим. реф.
имодействующих клеток. "Данная совокупность рассматривается как один индивид или как много индивидов в "зависимости от увеличивающей способности тех линз, сквозь которые мы на него смотрим" (с. 155).
Однако что касается вида, то вопрос оказывается сложнее. Например, если изменившееся русло реки разделяет популяцию кроликов, так что две ее части совершенно перестают скрещиваться и вообще взаимодействовать, то рассматривать их как один организм не имеет смысла, но разве они из-за этого перестают быть одним видом? Утвердительный ответ на данный вопрос означает изменение используемого биологами понятия вида, что автор считает неоправданным, несмотря на все затруднения с определением понятия вида.
"В самом деле, мы не обязаны догматически принимать, что во всех биологических контекстах должно использоваться единое определение вида. Может быть, тут оправдан некоторый плюрализм" (с. 158), который все-таки следует отличать от конвенционализма. Возможно, что трудности с определением понятия вида имеют объективный характер. В самом деле, если ЕО по преимуществу отбирает черты, благоприятные именно для индивида, а не для вида, то в результате именно организм, а не вид превращается во все более функционально интегрированную целостность. "Эволюция может быть ответственна за тот факт, что границы между одним индивидом я другими обычно ясны в случае организмов, но становятся более запутанными, когда мы рассматриваем виды. Если теория Дарвина действительно решает проблему происхождения видов, то именно процесс, описываемый этой теорией, надо винить в том, что у нас столько концептуальных трудностей с понятием вида" (с. 159).
В главе обсуждаются также споры между кладистами, фенетиста-ми и эволюционными таксономистами. Позиция последних является концептуальным компромиссом между позициями двух первых.
В главе седьмой "Социобиология и распространение эволюционной теории" социобиология описывается как исследовательская программа, стремящаяся использовать ТЭ для рассмотрения значимых социальных, психологических и поведенческих характеристик различных видов. При таком понимании она оказывается последней фазой имеющих длительную историю усилий биологов, направленных на теорию эволюции поведения. Современных социобиологов отличает от их предшественников только использование словаря современной ТЭ, концентрация на проблеме эволюции альтруизма и отказ от гипотезы группового отбора. Для них характерен также адаптационизм.
Выше уже говорилось, что упреки по адресу адаптационизма в не-фальсифицируемости необоснованы. В то же время "некоторые популярные версии социобиологии действительно извлекают впечатляю-
щие заключения из весьма скудных данных" (с. 184). Поэтому большое значение имеет точная формулировка вопросов, на которые стремится ответить социобиология. Если, например, объясняют, почему люди являются ксенофобами, то что именно стремятся объяснить: то, почему люди иногда являются ксенофобами? Или почему они всегда таковы? Но первый вопрос тривиален, а второй ложен, ибо люди являются ксенофобами далеко не всегда. Именно точная формулировка проблемы оказывается самым нелегким делом.
Бессмысленно говорить об адекватности или неадекватности в целом социобиологических объяснений человеческого поведения и мозга. Тут не обойтись без детального анализа ее моделей одной за другой.
Анализируя целый ряд социобиологических объяснений человеческого поведения (гомосексуализма, сексуального насилия, запрета инцеста, различий между порами во внимании, уделяемом детям), Соубер в одних случаях показывает их слабые места, в других — защищает их от критики, но во всех случаях он стремится показать, что утверждения социобиологов можно уточнять, делать более информативными и проверяемыми.
Далее анализируются идеи Кавалли-Сфорца и Фельдмана1 и Бойда и Ричерсона2, которые дистанцируются от социобиологии и предлагают свои модели культурной эволюции. У них сознание и культура играют несводимую и автономную роль в процессах культурной эволюции. В отличие от социобиологии, предполагающей передачу рассматриваемой черты человеческого поведения посредством генов, у них данную роль выполняет подражание потомства своим родителям.
Например, табу инцеста дает селективные преимущества, потому что позволяет иметь более живучее потомство. Если потомство выучивается от родителей данному типу поведения, то частота избегания инцеста в популяции будет увеличиваться. Данное объяснение обходится без постулирования генетических различий между теми, кто избегает инцеста, и теми, кто этого не делает.
Возможен и другой тип моделей, в которых идеи и образцы поведения распространяются не только от родителей к потомкам, но и более широко, потому что некоторые из них кажутся более привлекательными, тогда как другие выходят из моды. Примерами моделей такого рода являются теория фирм в экономике или эволюционная эпистемология.
В конце каждой главы автор рекомендует литературу по обсуждаемой теме.
3. А. Сокулер
1 Cavalli-Sforza L., Feldman M. Cultural transmission and evolution: A quantitative approach. -— Princeton, 1981.
2Boyd R., Richerson P. Culture and the evolutionary process. — Chicago, 1985.
8 3aK.3652
