CC BY
79
РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК
ИНСТИТУТ НАУЧНОЙ ИНФОРМАЦИИ ПО ОБЩЕСТВЕННЫМ НАУКАМ
1 РЕПНЫМ ПАУКАМ 4 7-2\"~7J /
РОЗЙййДНАЯ АИАДГ» ,_! Л Я Л*У
Н4УН V,/
шггавм им«»'' »*••,»•/ ;
И »ЦК1Ш— МОД |
СОЦИАЛЬНЫЕ И ГУМАНИТАРНЫЕ
НАУКИ
ОТЕЧЕСТВЕННАЯ И ЗАРУБЕЖНАЯ ЛИТЕРАТУРА
РЕФЕРАТИВНЫЙ ЖУРНАЛ СЕРИЯ 11
СОЦИОЛОГИЯ
2
издается с 1991г. выходит 4 раза в год индекс РЖ 2 индекс серии 2,11 рефераты 95.02.001-95.02.038
МОСКВА 1995
РОССИЙСКАЯ СОЦИОЛОГИЯ
95.02.026-035. ТОТАЛИТАРИЗМ И ПОСТТОТАЛИТАРИЗМ. (Сводный реферат).
95.02.026. БАТЫГИН Г. С., ДЕВЯТКО И. Ф. Социология и власть: Эпизоды советской истории // Тоталитаризм и посттоталитаризм (статьи и подготовительные материалы) / РАН. Ин-т социологии.— М., 1994 .— Кн. 2 .— С. 174-201.
95.02.027. ДАВЫДОВ Ю. Н. Первые опыты практического тоталитаризма // Там же,— Кн. 1 .— С. 75-102.
95.02.028. ДАВЫДОВ Ю. Н. Тоталитаризм и тоталитарная бюрократия: К определению сущности тоталитаризма // Там же.— С. 8-42.
95.02.029. ДАВЫДОВ Ю. Н. Тоталитаризм и техника (Власть техники и технология власти) // Там же.— С. 103-126.
95.02.030. ДАВЫДОВ Ю. Н. У истоков тоталитарной теории (Ленин, Вебер и проблема бюрократии) // Там же.— С. 42-74.
95.02.031. ИОНИН Л. Г. От моностилистической к полистилистической культуре: временное развитие в России // Там же.— Кн. 2 .— С. 236-257.
95.02.032. КОВАЛЕВА М. С. Социальные науки в условиях тоталитарного режима: взаимоотношение науки, политики и мира // Там же,— С. 201-215.
95.02.033. КРАВЧЕНКО А. И. Принудительный коллективизм // Там же,— Кн. 1 .— С. 127-173.
95.02.034. СОГОМОНОВ А. Ю. Миф, ритуал и обыкновение трансформирующегося общества // Там же.— Кн. 2 .— С. 258-282.
95.02.035. ФИЛИППОВ А. Ф. Империя и тоталитаризм // Там же — Кн. 2 .— С. 217-235.
Понятие "тоталитаризм" стало идеологическим клише, что препятствует правильному пониманию серьезного теоретического содержания, скрывающегося за этим термином. Между тем, десятилетиями разрабатываясь на Западе, "тоталитаризм" стал работающим научным понятием. Первое, что отличяёт серьезные социологические исследования тоталитаризма от наших полупублицистических работ на эту тему, — это строго дифференцированный подход их авторов, которые в своих работах 80-х годов "сделали весьма нетривиальные выводы о формах перерождения тоталитаризма во времена Хрущева и Брежнева, дававшие основания для... прогноза относительно "разно-
качественности" и "разнопорядковости" этой эволюции в различных регионах Советского Союза" (с. 6). В этих работах ставится также вопрос о специфических трудностях, ожидающих нашу страну в посттоталитарный период. Реферируемый сборник, состоящий из четырех разделов, позволит пролить свет на различные аспекты исследований тоталитаризма.
95.02.028. Статья Ю. Н. Давыдова "Тоталитаризм и тоталитарная бюрократия: к определению сущности тоталитаризма" входит в первый раздел сборника "Сущность тоталитаризма, его генезис и особенности в СССР". Ученые, считает Ю. Н. Давыдов, оказали очень плохую услугу обществу, давая облегченную трактовку того, что с ним произошло в послереволюционные и, особенно, в 30-40-е годы. К числу ходячих представлений автор, в первую очередь, относит клише о "деформациях социализма", широко распространенное в первые годы "перестройки". Еще менее состоятельным оказалось представление о "сталинизме", возможности преодоления "последствий культа личности" . Столкнувшись с трудностями этого "преодоления", историки и публицисты поспешили возложить вину на народ, якобы исконно приверженный к "культу личности" вообще.
Идея связать "деформации социализма" с административно-командной системой была несомненно шагом вперед, но не снимала вины за наши беды с систематически истреблявшегося народа. Во всех этих рассуждениях, считает Ю. Н. Давыдов, пропадает самое существенное — "представление об исторической уникальности того, что у нас произошло во времена Сталина, в Италии — во времена Муссолини, в Германии — во времена Гитлера, а в Камбодже — во времена Пол Пота: геноцид, осуществляемый либо по классовому, либо по национальному признаку либо сочетающий оба эти признака" (28, с. 12).
Уже само по себе такое количество жертв требовало огромного аппарата репрессивной бюрократии и делало "новую бюрократию совершенно специфическим инструментом прямого насилия, опирающуюся на силу оружия" (28, с. 13). Особенность этой бюрократии заключается в ее "вездесущности", что и позволяет охарактеризовать ее как "тоталитарную". В отличие от авторитарной бюрократии, цель которой — создание традиционных структур общественной жизни, а также от рационально-буржуазной, занятой обеспечением эффективности производства полезной продукции, тоталитарная бюрократия определяет свою высшую цель как власть, что практически означает "власть ради... власти, то есть исключительно ради своего самовозвышения" (28, с. 15).
Идеальным объектом тоталитарно-бюрократической воли к власти оказывается "люмпен — человек без корней, не имеющий ничего за 17-1000
душой... а потому представляющий собой ту самую "чистую доску", на которой... можно писать любые письмена" (28, с. 16). Социальной целью всех больших и малых "чисток" было в конечном счете искоренение стихийно возникающих элементов структурирования общества, одним этим представляющим опасность для тоталитарной бюрократии. Изначальная тенденция к социальному деструктурированию общества, обнаруженная тоталитарной бюрократией уже в момент ее возникновения, привела в конце концов "к состоянию полнейшей социальной аморфности, открывающей простор для бюрократического произвола" (28, с. 17).
В конце 20-х — начале 30-х годов стало очевидным, что тоталитарно-бюрократический аппарат мол^ет "функционировать лишь за счет его — инициируемого "Вождем" — самопожирания, представлявшего собой единственно возможный для него способ самообновления..." (28, с. 20).
Выполнение тоталитарной бюрократией некоторых "побочных" функций некоторые из отечественных и зарубежных социологов склонны рассматривать в качестве "ее функционального оправдания". Речь, в частности, идет о функции "наведения порядка" в стране, пережившей кровопролитнейшие мировую и гражданские войны, сопровождавшиеся чудовищной разрухой и разложением народа. А также о ее "мобилизационной функции... благодаря^оторой был достигнут тот самый уровень производства... какой в современных социологических теориях модернизации фигурирует как едва ли не единственный серьезный аргумент в пользу бюрократии "нового типа" (28, с. 21). Но при этом, подчеркивает Ю. Н. Давыдов, напрочь забывают о цене, которую приходилось платить стране и народу за такое тоталитарно-бюрократическое исполнение.
Справедливости ради, считает Ю. Н. Давыдов, следует подчеркнуть, что в отличие от Троцкого, с одной стороны, и Сталина — с другой, Ленин был серьезно озабочен опасностью, какой грозила России бюрократизация новой власти, и связывал ее "с внутренними механизмами функционирования самой этой власти" (28, с. 24). В русле нэпа открывались возможности иной, нетоталитарной формы модернизации экономики дореволюционной России. Ибо там, где "между хозяйственными звеньями складывались нормальные экономические — т. е. товарно-денежные отношения, нужда в специальной фигуре бюрократического посредника (и контролера) отпадала" (28, с. 25). Таким образом, спор о том, что является истинным источником бюрократизации общества — нэп или сама бюрократия, — был вопросом жизни или смерти самой тоталитарной бюрократии. Выбор между двумя "моделями" модернизации экономики состоял в том, за чей счет будет осуществляться это развитие: за счет народа, которому
придется "потуже затягивать пояса", или за счет "новой бюрократ тии", которой "предстояло либо поступиться своей политической властью, переквалифицировавшись в рационально функционирующую администрацию, либо вообще уйти со сцены" (28, с. 27). А это уже само по себе предрекало их выбор — в пользу бюрократии и против народа.
Насильственная коллективизация была военно-бюрократическим способом тотальной "перековки" крестьянства, чтобы "получить" наг род, не противодействующий устремлениям Сталина любой ценой и в кратчайшие сроки получить тяжелую промышленность. "Условием такой "перековки"... было отчуждение трудящихся от собственности, в основе которого лежал изначальный акт ее насильственной экспроприации у более или менее обеспеченной части с последующим мнимоуравнительным распределением" (28, с. 29). Таким образом было устранено последнее препятствие на пути развития промышленности посредством тоталитарно-бюрократической мобилизации вещественных и людских ресурсов страны. В глазах бюрократии окончательное построение социализма означало не что иное, как "высшее право распоряжаться всеми ресурсами страны, единогласно определяя ту их часть, которую... приходилось отводить на "народное потребление" (28, с. 31).
Историческое значение XX съезда КПСС заключается не столько в разоблачениях чудовищных преступлений Сталина, сколько в том, что руководство партии тем самым отказывалось от массовых репрессий, что само по себе означало уже "не тоталитаризм, а авторитаризм, со всеми вытекающими отсюда последствиями, ведущими к постепенному перерождению тоталитарных структур в авторитарные" (28, с. 36). Однако тоталитарная экономика не могла быть реформирована чисто экономическими средствами, коль скоро оставались неизменными опутывавшие ее политические структуры, преисполненные волей к самосохранению. Именно этот бюрократический аппарат и устранил "неудобного" Хрущева, поддержав более понятную для него фигуру авторитарного типа — Брежнева. "Невмешательство в дела тоталитарной бюрократии, перегнивавшей в авторитарную, прежде всего означало потворство... ее "партикуляризации" — практическому распадению на целый ряд практически независимых друг от друга... структур как в центре, так и "на местах" (28, с. 39).
Тоталитарно-бюрократические структуры, проникшие во все поры нашего общества, привели к перерождению его глубинных "клеточных структур", поэтому задача выкорчевать тоталитарные структуры — задача, которая не может быть решена в однрчасье и безболезненно. От аморфного, дообщественного состояния дорасти до общественного, а затем и до гражданского общества — "вот великая задача, которая 17*
стоит сегодня перед нашим обществом и многострадальным народом" (28, с. 42).
95.02.030. В статье "У истоков тоталитарной теории (Ленин, Вебер и проблема бюрократии)" Ю. Н. Давыдов сопоставляет двух крупнейших политических мыслителей нашего века: Ленина и Вебера. Хотя у обоих мы встречаем напряженный интерес к проблематике, очерчиваемой понятиями "бюрократия — государственный капитализм — социализм", сопоставление их взглядов обнаруживает далеко идущее различие их подходов к решению данных проблем. Ленин отправляется от теории социализма, взятой в ее Марксовой версии, т. е. поставленной во главу угла, а остальные проблемы рассматриваются как подчиненные. Вебер же отправляется от разработанной им теории бюрократии, социализм же предстает у него как одна из проблем его всеобъемлющей теории.
Общим для Ленина-и Вебера было то, что оба они рассматривали бюрократию как аппарат господства. Однако если первый рассматривал господство как политическое, опирающееся на прямое вооруженное насилие, то второй опирался на организационные аспекты этого господства, обеспечивавшего структурированное, упорядоченное существование общества как целого. Источник дальнейшего развития бюрократии в самых различных сферах общества Вебер усматривал в процессах социальной, политической, хозяйственной концентрации в обществе, отделяющей "производителя" от средств производства, в связи с чем возникает необходимость в "посреднике", обеспечивающем утрачиваемую связь. Что же касается Ленина, он усматривал этот источник в том, что Маркс называл "отношениями эксплоатации", возникающими на почве частной собственности и устраняемыми вместе с ее устранением. С превращением частной собственности в собственность "диктатуры пролетариата", считал он, упраздняется и государственно-бюрократическая машина, возникает государственность без бюрократии.
Парадоксально, что на фоне этой мифологии безудержно разрослась бюрократия так называемого "нового типа", тогда как либеральные демократии, усвоившие уроки М. Вебера, сумели найти противовесы, сдерживающие эту опасную тенденцию. Вебер различает два типа бюрократии: традиционную (патримониальную), отмеченную печатью иррациональности, и современную, рациональную. Хотя влияние государственно^ бюрократии со^временем усиливалось, оно было ограничено принципом "невмешательства" государства в частнохозяйственную область и связанного с ним разграничения экономической и государственно-политической деятельности. В отличие от Вебера, Ленин, видевший прежде всего "классово-угнетательскую сущность" бюрократии, не придавал сколько-нибудь серьезного теоретического зна-
чения подобным различиям. В период, непосредственно предшествовавший октябрьскому перевороту, Ленин "был явно увлечен идеей возможности утверждения пролетарской диктатуры без бюрократии. И возникновение этой проблемы уже год с небольшим спустя после перехода к власти большевиков не могло не стать для него ошарашивающим открытием, побудившим его вводить новые и новые "эпициклы" в марксистскую концепцию бюрократии" (30, с. 55).
Рассматривая феномен госкапитализма под углом зрения своей теории бюрократии, Вебер предупреждает об угрозе человеческой свободе и независимости со стороны растущей бюрократизации хозяйства и общества, считая, что тем самым нарушается фундаментальное условие существования капиталистической экономики и гражданского общества вообще. Нарушение со стороны государственной бюрократии "условий возможности" свободной частнопредпринимательской деятельности тревожило Вебера еще и потому, что он видел за этим и многие другие возможные нарушения прав и свобод граждан. Единственным реальным содержанием чаемого немецкими "ли-тератами" как "левого", так и "правого" толка, "может быть лишь доведение до конца процесса бюрократизации — бюрократического огосударствления... всей жизни общества" (30, с. 59-60). Вебер вовсе не ожидал, подобно немецким и российским марксистам, что "социализация" , или "обобществление", собственности приведет к "освобождению труда". В этом случае, считает он, "государственная бюрократия господствовала бы в одиночку" (30, с. 61).
В противоположность Веберу Ленин рассматривал далеко идущее государственно-бюрократическое вмешательство в экономику преимущественно под знаком "плюс", а под знаком "минус" — все то, что "противостояло в формах и способах этой централизации — сплошному — тотальному — огосударствлению социально-экономической жизни общества" (30, с. 64). А с помощью "классово-направленной" политики в области распределения продуктов первой необходимости на основе "трудовой повинности" удалось создать то, что значительно превзошло предсказанное Вебером, "в самых мрачных своих предвосхищениях, касающихся перспектив "универсальной бюрократизации" (30, с. 73).
95.02.027. Первые опыты практического тоталитаризма.
Вышеизложенное свидетельствует о том, что социологическая теория бюрократии Вебера обладала гораздо большей прогностической силой, чем марксистская теория социализма, подчеркивает Ю. Давыдов. Однако, имея дело с "культурным" немецким государственным капитализмом, Вебер предвидел опасность, которую бюрократическое огосударствление несет человеческой свободе, но не предполагал той
опасности, которую это огосударствление несет самому существованию людей, их жизни. "Вебер был бы очень удивлен, если бы узнал, что в той самой России, за которой он продолжал напряженно следить и в самые последние годы жизни (1818-1820), закладывался фундамент такой — совершенно новой — формы бюрократического огосударствления общества и человека, которой предстояло более чем полувековое господство на "одной шестой части планеты" и была уготовлена в высшей степени парадоксальная роль в мировой политике" (27, с. 76-77). Вебер полагал, что рациональная государственная бюрократия, став всевластной, не перестанет быть рациональной, не ожидал тех "мутаций", благодаря которым возник совершенно новый тип бюрократии, одержимой чувством абсолютной пластичности, той общественной субстанции, с какой она имела дело и каковую изначально рассматривала как "tabula rasa", на которой можно начертать любые письмена" (27, с. 79). Вебер не мог представить себе этого потому, что не допускал возможность рациональной бюрократии, условием существования которой окажется систематическое принесение в жертву своей воли к власти миллионов и десятков миллионов человеческих жизней. Это было логическим следствием того, что "новая бюрократия не имела никаких противовесов в стране, заново перекраиваемой ею по образцу утопии, обеспечивающей единственную возможность легитимации бюрократического всевластия" (27, с. 84), Одним из первых обратив внимание на опасности, какими чреват "государственный капитализм", он не углубился специально в рассмотрение вопроса о возможности превращения его в тоталитаризм. И тем не менее веберовская теория бюрократии оказалась значительно трезвее и реалистичнее, чем Марк-сова теория, в русле которой двигалась мысль Ленина.
Отказавшись признать факт существования в стране новой бюрократии, Ленин прибег к спасительному эвфемизму, сформулировав проблему как проблему "бюрократизма", "бюрократического извращения", "крайностей бюрократизма". Он отказывался признать то, что тенденция к бюрократизации "коренится глубже отношений частной собственности, о чем свидетельствует уже сам факт расширенного воспроизводства бюрократии как раз после "экспроприации экспроприаторов"... Сам факт проникновения "бюрократизма" в "аппарат Советской власти" Ленин объяснил преобладанием в стране "мелкобуржуазной стихии", которую надеялся побороть "на путях расширения и углубления вмешательства "пролетарской диктатуры" в экономику, в отношения собственности и т. д., т. е. на путях стимулирования процесса огосударствления хозяйственной (и не только хозяйственной) жизни, а не свертывания его" (27, с. 90). Новая экономическая политика, считает Ю. Давыдов, вовсе не была направлена на "разгосударствление" экономики — она лишь предлагала иную
стратегию ее дальнейшего огосударствления. Подменив проблему бюрократии, вставшую во весь рост как проблема бюрократии нового типа, возникшей на почве все дальше заходящего огосударствления социально-экономической жизни общества, проблемой "бюрократизма", партия, возглавлявшая этот процесс, направила свои, "антибюрократические", усилия по линии борьбы со следствиями, а не с причинами усиливавшейся бюрократизации "советского строя". В своей классической форме тоталитаризм просуществовал до самой смерти Сталина, но с рудиментами тоталитаризма мы не могли разделаться на протяжении более чем трех последующих десятилетий. Освобождаясь от догнивающих тоталитарных структур, новые и жизнеспособные надо строить заново "с трезвым сознанием того, что "голое место", которое оставляют после себя тоталитарные структуры, это, с точки зрения социологической, дообщественное естественное состояние — Гобб-сова война всех против всех".
95.02.029. Тоталитаризм и техника (Власть техники и технологии власти).
Термин "техника" Ю. Н. Давыдов употребляет в статье в двух смыслах: во-первых, техника "овладения природой", во-вторых, техника утверждения и поддержания одним человеком (группой, партией, сословием) власти над другим или другими. Отсюда — двойственность техники господства над людьми — воздействия на них как на "тела природы", а также и как на самосознающих индивидов, обладающих волей и разумом. В том, что касается любых форм прямого насилия над человеком, техника политического господства над людьми аналогична технике "овладения природой". Политическая технология — "технология власти" оперирует человеком точно так же, как технология "овладения природой" — "натуральными объектами". В узкополитическом аспекте тоталитаризм и есть доведение "до логического предела часто технологического понимания политики, которая именно в связи с этой своей "чистой" "технологичностью" сумела проникнуть во все сферы, во все клеточки общества, всюду утвердив "научный принцип" (29, с. 106).
Не случайно, подчеркивает Ю. Давыдов, нынешние защитники тоталитаризма ссылаются на индустриализацию страны как на самый веский аргумент в его пользу. Совершенно очевидно, что именно власть техники вообще и техники прямого военного насилия в особенности "обнаружила наибольшую податливость в отношении агрессивных претензий тоталитарной власти, открыв перед нею те самые возможности, которые сделали тоталитаризм реальностью именно XX века... протекавшего под знаком колоссальных... научно-технических достижений и открытий" (29, с. 107).
Развивая тезис Г. М. Кржижановского о том, что "век электричества — век социализма", Ленин делал вывод о необходимости фундировать политическую "власть пролетариата" и его "диктатуру" мощью "современной техники", которой предстояло выполнить три функции: идеологическую, военно-политическую и экономически-принудительную. "Опираясь на двойную монополию — технологию ничем не ограниченной власти и власть самой техники ... тоталитарная "диктатура пролетариата" получает немыслимые ни при каком ином режиме возможности подавления всякой оппозиции — идеологической и политической, экономической и социальной" (29, с. 112).
В годы "сталинских пятилеток" в осуществление ленинской мечты — идеи — превращения страны в единую "промышленную машину", построенную "на основах современной техники", выкристаллизовался своеобразный тип идеологии. Речь идет о ""глобализации" марксистского тезиса об изначальной революционности всякой техники и — соответственно — исконной "социалистичности" ("коммуни-стичности") новейшей техники второй половины XIX в.-, которая должна доминировать в наиболее развитых странах Запада уже в XX столетии" (29, с. 114). Вот куда уходят корни того гигантизма нашей сверхцентрализованной промышленности, который сегодня препятствует, подчеркивает Ю. Давыдов, не только "разгосударствлению", но и давным-давно назревшему "разукрупнению", осуществленному во всех технически развитых странах. Для того чтобы всерьез "разукрупнить нашу индустрию, нужна "конверсия", "не идущая ни в какое сравнение с той, что мы так робко (и так безуспешно) проводим в "военной промышленности" (29, с. 118). Наряду с конверсией всей нашей индустрии Ю. Давыдов считает необходимым предпринять нечто аналогичное во всей сфере технического знания, включая сюда и все "технические" области академической науки. Выход из порочного круга тоталитаристского мышления он видит в ином понимании свободы, свободы, понятой как самообладание. Именно она "задает некую корректировку политических отношений в условиях "посттоталитарного" мира, и корректировку технического отношения к природе" (29, с. 125-126).
Второй раздел сборника "Тоталитаризм и труд" составляет статья А. И. Кравченко "Принудительный коллективизм" (95.02.033).
Долгое время в нашей литературе считалось, что принудительный труд — характерная черта классово-антагонистических формаций, социализм же, уничтоживший»частную собственность, навсегда ликвидировал принудительный и утвердил свободный труд В конце 80-х годов это положение подверглось серьезной переоценке и утвердилось иное положение: Троцкий, а затем Сталин создали первую в мире тотальную систему принудительного труда. Автор, однако, считает, что первенство в осуществлении на русской земле коллективных
хозяйств с уравнительным землепользованием, отчуждением труда и закрепощением личности надо отдать не Сталину, а графу Аракчееву.
Аракчеевские поселения, возникшие на Новгородщине по царскому указу от 18 апреля 1817 г., явились продолжением хорошо знакомого русскому крестьянству крепостного права, которое в Х1У-ХУ вв. пошло несколько на убыль, а в XVII в. вновь усилилось. "Волнами оно шло и после Октября. В 1917 г. объявили землю собственностью крестьян, в эпоху "военного коммунизма" их поприжали, при нэпе дали свободу, а с наступлением коллективизации снова загнали в общие казармы" (33, с. 129).
Принудительная попытка навязать российскому населению западные, утопические, псевдоамериканские идеалы и образцы выразилась в "военный коммунизм". Однако начиная с нэпа большевики вынуждены были, подчеркивает А. И. Кравченко, постоянно приземлять первоначальные идеалы и теорию в целом, опускать ее до уровня обыденных представлений малограмотной массы, делать ее доступной пониманию широких слоев. Иными словами, много совершалось того, что отвечало не марксистской теории, а самым примитивным и обыденным стереотипам широких социальных "низов" России.
Для социолога, изучающего историю через движение социальных групп, классов и слоев, практика представляется в расстановке движущих сил на каждый конкретный момент. "Именно коллективное, а не индивидуальное в переломные моменты становится детонатором истории. Политики прекрасно уяснили себе эту закономерность" (33, с. 139). В России сотни лет складывались представления, что капитал — это деньги, что все зло от них. Революционные массы, только что победоносно завершившие свержение ненавистной им власти капитала, "готовы были принять скорее уравнительные идеи "военного коммунизма", чем товарно-денежные реалии новой экономической политики, экономического и социального неравенства" (33, с. 139). Переход к нэпу, считает А. И. Кравченко, был вынужденной мерой, к нему созрели экономические и политические предпосылки, но не социально-психологические. Многие демобилизованные фронтовики, бедняцкие массы в деревне, деклассированные слои пролетариата почувствовали себя разочарованными, обманутыми. Недовольство этих слоев представляло ту самую пороховую бочку, на которой могла подорваться мирная политика нэпа. Возвращение к "военному коммунизму" и уравнительной справедливости, возможно, считает А. Кравченко, было спровоцировано недовольными "низами", однако "сталинский коммунизм" удачно спекулировал на настроении широких масс. Объективно политика нэпа вела к нормализации экономической и политической жизни страны, но на это требовались годы. А в "разгоряченном сознании масс социальные издержки нормализации экономики 18-1000
и идеологической жизни страны, издержки, которые выступают естественным и необходимым следствием первых шагов, воспринимались как основной порок нэпа" (33, с. 151).
Автор убежден, что в ситуации социального хаоса и экономического беспорядка "Сталин явился мощным катализатором коллективного сознания" (33, с. 155), и продолжает, что русскому народу и прежде было присуще сильное харизматическое начало, однако, пишет он, это не свидетельствует об "исторической ущербности или убогости русской нации, как некоторые полагают, — это признаки ее исторической молодости" (33, с. 156) (детской неразумности, что ли? — И. Р.).
Социальный прогресс "сверху" обычно недолговечен, однако долговечным и масштабным оказался эксперимент Сталина, который "поистине иезуитски одновременно и порывал со многими устоями к традициям, и прямо на них же опирался" (33, с. 157).
Естественное разделение труда — это, прежде всего, самопроизвольное установление равновесия в обществе. В концепции Дюркгей-ма понятия "самопроизвольность" и "принуждение" играют исключительно важную роль. Под самопроизвольностью Дюркгейм понимает отсутствие не только явного, но и "косвенного" насилия. В рационально организованном обществе должно оставаться только различие между победителями и побежденными в частной конкуренции и отборе талантов. Нарушение этого принципа ведет к принуждению. Заслуги — вот та социальная мера, социальный показатель, которым и надо взвешивать индивидов на весах равенства и справедливости. Если же уравнены условия и результаты труда, то это означает уравнительный, или принудительный, коллективизм.
Принуждение начинается не только там, говорит Дюркгейм, где существует прямое применение насилия, например при диктаторском правлении. Принуждение возникает и в условиях демократии, при господстве договорных отношений. В основе настоящего принуждения лежит социальное неравенство общественного положения людей.
Любое общество стремится к известной стабильности и гармонии. Во всех обществах гарантией спокойствия, социальной базой правопорядка всегда выступали средние слои — "средние классы". И чем выше их доля в численности населения, тем прочнее подобные гарантии. К бунту и революции склонны те, кто ничего не имеет и не надеется, что при существующем строе что-то будет иметь. "Поэтому деклассированные и люмпенизированные слои населения знают только один принцип равенства И справедливости: кто был ничем, тот станет всем. И чем выше их доля в численности населения, тем слабее гарантии порядка, выше вероятность нестабильности" (33, с. 164).
В правовом государстве свод законов и правил четко регулирует все стороны жизнедеятельности, а власти строго следят за их соблюдени-
ем. Нарушение законов, обычаев или правил на юридическом языке можно классифицировать как произвол. Произвол выступает основной социально-политической категорией коллективного действия при диктаторских режимах, монархиях, в восточных деспотиях. "Сущность диктатуры пролетариата — конкретно-историческая форма неограниченной власти рабочего класса — даже ее теоретиками трактовалась как ничем не ограниченная, абсолютно никакими правилами не стесненная и непосредственно на насилие опирающаяся власть" (33, с. 167-168). В социалистическом обществе введение иерархии послужило не стабилизатором порядка и законности, а ускорителем произвола.
Третий раздел сборника "Тоталитаризм и социальные науки"
95.02.026. Батыгин Г. С., Девятко И. Ф. Социология и власть: эпизоды советской истории.
Теории тоталитаризма, совпадающие лишь в некоторых фундаментальных чертах, были впервые разработаны X. Арендт ("Происхождение тоталитаризма", 1951) и Дж. Толмоном ("Происхождение тотаг литарной демократии", 1952). Важным элементом модели X. Арендт стало представление об относительной изоляции правящей элиты от подвергаемой репрессиям к идеологическому манипулированию "ато-минизированной" толпы. Просвещенческие корни тоталитарной демократии — убежденность в том, что права человека первичны в естественном порядке вещей, идею суверенитета народа и абстракцию универсального разума — с особой наглядностью продемонстрировал Дж. Толмон. Последняя имеет фундаментальное значение для понимания роли интеллектуалов в революционных движениях и тоталитарных институтах.
Возникновение социологии в России можно приблизительно датировать 60-ми годами XIX столетия. Это было время активного распространения позитивистских идей и научного направления в русской общественной мысли. Появились и первые публикации по социологическим проблемам, где развивались идеи Конта, Милля, Спенсера, Болля. "Русская социология стала своеобразной рационализацией "нигилизма", изначально посвятив себя практике несовершенного устройства общества и поиску социального идеала" (26, с. 184). Русская социологическая мысль не ограничивалась рецепцией позитивистских теорий. Мощную альтернативу позитивистскому идеалу социологии создавала русская религиозно-философская мысль (Ф. Го-лубинский, В. Кудрявцев-Платонов, В. Соловьев). Гегелевская школа в теории государства и права была представлена сочинениями Б. Чичерина. Позднее заметное место в русской общественной мысли занимала неоконтианская методология (М. Туган-Баранойский, П. Струве, Б. Кистяковский, П. Новгородцев, с. Франк). Тем не менее право назы-18*
ваться "социологами" принадлежало преимущественно позитивистам. Русская социологическая школа представлена именами М. Ковалевского, Н. Кореева, П. Лилиенфельда, раннего П. Сорокина, Н. Тахтарева. Параллельно с теоретической социологией в дореволюционной России развивались социальные и статистические обследования: земская статистика изучала имущественное положение и хозяйственную деятельность крестьян и фабрично-заводских рабочих, социальную структуру населения, жилищные условия, образование, санитарную культуру. К концу XIX в. систематические обследования велись в семнадцати губерниях Российской империи.
Ко времени революции в России были созданы первые социологические институции. Экспансия марксистской общественной науки после революции началась с реорганизации системы высшего образования и вытеснения "буржуазной" профессуры с академических позиций. Начала активно разрабатываться теория исторического материализма. Эталоны исследовательской и пропагандистской работы были заданы в опубликованной в 1920 г. книге Н. И. Бухарина "Теория исторического материализма. Популярный учебник марксистской социологии". Однако в конце 20-х годов богдановско-бухаринская линия в историческом материализме и социологии была разгромлена и запрещена как антимарксистская. Одной из участников этого разгрома была группа последователей гегелевской диалектики во главе с А. Дебориным, которая также подверглась репрессиям. В 1936 г. было еще раз отмечено, что подлинно научной социологией является исторический материализм.
Сразу же после войны в Институте философии АН СССР был организован сектор социологии, одним из важных направлений которого стала критика буржуазной социологии. Социальный заказ на изучение повседневной жизни людей стал осознаваться в середине 50-х годов. Он выразился в программе "Преодоление пережитков прошлого", новизна заключалась в том, что "пережитки" должны были изучаться, а не преследоваться, однако "конкретные исследования" еще не декларировались. Первой послевоенной публикацией, где ставился вопрос о самостоятельном развитии социологии в связи с наблюдаемыми статистическими закономерностями, была статья В. С. Немчинова, которую он построил на различении "общих законов развития общества" и "индивидуальных элементов общества"; таким образом, "объектом социологического исследования становятся не спекулятивные "сущности" ,\а массовые процессы... Конечно же, речь шла о разделе сфер влияния в общественных науках: пусть идеологи занимаются "общими закономерностями", а ученые занимаются массовыми процессами" (26, с. 181).
На укрепление позиций социологии существенно повлияли меж-
дународные контакты: Институт философии посещают Ж. Пиаже, А. Шафф, И. Иоргенсен, И. Берлин, Д. Бернал. Международная конференция социологов в Москве в январе 1958 г. в значительной степени стимулировала развитие эмпирических социологических исследований в Институте философии. В конце 50-х — начале 60-х годов стали создаваться социологические институции: сектор новых форм труда и быта в Институте философии, социологическая лаборатория в Ленинградском университете, социологическая школа Руткевича в Свердловском университете. Социологические исследования вошли в жизнь на реформаторской волне. В июне 1958 г. состоялось учредительное собрание Советской социологической ассоциации. В 1968 г. был создан институт конкретных социальных исследований во главе с А. М. Румянцевым. Научно-исследовательская работа в институте велась по трем направлениям: 1) социальная структура и социальное планирование; 2) управление социальными процессами; 3) история социологии. Однако высокий интеллектуальный потенциал института, с одной стороны, и подозрительное отношение к нему руководящих инстанций — с другой, делали ситуацию крайне нестабильной. Осенью 1969 г. идеологической критике были подвергнуты "Лекции по социологии" Ю. А. Левады, что было использовано для атаки на социологическую науку в целом. В 1972 г. после проверки института партийной комиссией была проведена его реорганизация. Тем не менее с 1974 г. стал выходить журнал "Социологические исследования" и постепенно стали формироваться социологические школы. К середине 80-х годов социология занимала уже достаточно прочные позиции в научном истеблишменте.
Процесс демократизации разрушил традиционные институциональные нормы академической деятельности, а также критерии успеха. "Новый тематический репертуар социологии отличается выраг женной политической экспрессивностью. Исследовательская программа Института социологии непосредственно связана с изучением кризисной ситуации в России" (26, с. 200-201). Русская социология, считают авторы, продолжает оставаться тенью власти, что оставляет мало возможностей для независимого состояния научного сотрудника.
95.02.032. Ковалева М. С. Социальная наука в условиях тоталитарного режима: взаимоотношения науки, политики и мира.
Статья содержит попытку совместного теоретико-социологического и конкретно-историческогр исследования такого сложного и своеобразного явления, как "советские общественные науки". Эти взаимоотношения сначала рассматриваются попарно в общем теоретическом плане (наука и политика, наука и мир, мир и политика), а затем ведется анализ живого взаимодействия всех трех компонентов.
В соответствии с идеалами, распространившимися еще со времен Просвещения, жизнь общества и сознательное руководство ею будут прогрессировать пропорционально развитию научного рационального знания и его проникновению в сферу политики. Преобладало представление, что высший тип рациональности — наука, и только она может поставить разумные средства для получения желаемого результата. Тем не менее научная мысль завершающегося столетия внесла существенные поправки к этой схеме: в социальном мире нет чистого процесса рационализации, научный разум не вытесняет мифологическое сознание как донаучное, дологическое. Имеются в виду мифы, существующие в виде коллективных представлений, существо которых хорошо уловлено в определении известного мифолога М. И. Стеблин-Каменского: ".. .мир — это повествование, которое там, где оно возникло и бытовало, принималось за правду, как бы оно ни было неправдоподобно" (32, с. 203). В качестве примера такого мифотворчества автор приводит марксизм-ленинизм — "целую систему мифов", обладающую двумя особенностями: такой миф агрессивен, т. е. имеет внутреннюю установку прямого вмешательства в политическое управление обществом; такой миф наукообразен, а наука мифологична — связь современного мифа и науки — обоюдная. Все дело в соразмерности мифа, науки и политики. Иначе наука утрачивает академическую свободу, превращаясь в псевдонаучное устройство по обслуживанию нужд государства, правящей команды.
Диспропорциональность взаимоотношений мифа, науки и политики в реальной истории XX в. проявлялась особенно ярко в тоталитарных обществах. Самыми востребованными в них становились дисциплины, касающиеся политических, экономических, социальных, правовых отношений. Течение событий в тоталитарных обществе« требует коррекции, обновления мифов, лежащих в основе их режима, для обеспечения его стабильности. Наука и вынуждена выполнять этот заказ на мифопроизводства, а подлинная научная деятельность вытесняется на полулегальную периферию.
Именно по такому сценарию развивались общественные науки после 1917 г., сформировав целый комплекс научных дисциплин, объединенных названием "Советское обществоведение". Переход от указания на несоответствие научных открытий догматам официальной мифологии к физической очистке науки от инакомыслия автор иллюстрирует трагическим примером научной-биографии Н. Д. Кондратьева. В 20-е годы выработались и другие формы приспособления науки к нуждам формирующегося тоталитарного режима — штатная цензура и зарождение самоцензуры.
Начался долгий сталинский период во взаимоотношениях науки, политики и мифа. В сфере общественных научных дисциплин появи-
лвсь новые поколения, воспитанные в вере в миф о построении бесклассового общества и обладавшие совершенно иными представлениями о предназначении ученого, чем поколение Н. Д. Кондратьева. "Экономика, история, философия, юриспруденция однозначно должны помогать партии переделывать реальную жизнь общества в соответствии с ми-фообразной догме» всеобщего равного счастья" (32, с. 210).
Следующее тридцатилетие постепенного ослабления тоталитарного режима после 1956 г., вплоть до развала СССР в 1991 г., внесло свои особенности в формы существования общественных наук. Появилась возможность личной инициативы в выборе исследовательской темы, очень урезанная возможность общения с мировым научным сообществом, возможность через спецхран знакомиться с новейшей зарубежной литературой, с информацией по стране. Социологии, допущенной к существованию в структуре советского обществоведения лишь в 1968 г., приходилось искать свою нишу, чтобы соблюсти равновесие политических и научных профессиональных целей. "Одной из таких ниш была" критика буржуазных концепций", позволяющая осваивать и распространять мировой теоретический опыт" (32 с. 212).
Вирус наукообразного миротворчества, ориентированного на властные структуры, очень устойчив. Для его преодоления потребуется "немало времени — может быть не меньше, чем на поистине "научное" последовательное разрушение естественного и закономерного "строя вещей". "Вроде, была наука, а где она?" — печально констатирует М. Ковалева (32, с. 215).
Раздел четвертый. От проблемы тоталитаризма — и проблематике посттоталитаризма, от политической социологии — к социологии культуры.
Культурологически тоталитаризм — один из инвариантов перехода культуры от традиционалистского типа к современному типу, считает Л. Г. Ионин, а посему порождает универсальные культурные механизмы — рационализм, экспансионизм, дуализм мировоззрения и мифотворчества и т. п. Поэтому логично рассматривать распад тоталитаризма как составляющую общекультурного процесса распада репрезентативного типа культуры.
95.02.035. Филиппов А. Ф. Империя и тоталитаризм.
Исторически понятия государства и общества определялись лишь в отличие друг от друга. Возникающее в противоположность государству общество не желает знать границ государства. Идею безграничности общества можно встретить у многих либеральных теоретиков права и экономики уже в XIX в. В XX в. было несколько попыток собрать в себя обратно всю полноту социальности, попытки эти были связаны с социализмом и с национализмом. Социализм, как и социоло-
гия, говорит о мировом пространстве, однако постепенно и социология, и социализм смиряются с существованием государства. Для социологии оно оказывается сферой приложения ее особого исследовательского интереса, для социализма же открывается несколько возможностей. Но и на практике, и в теории с необходимостью происходит тотальное преобразование на локальном пространстве, естественным дополнением которого служит экспансионизм — либо как "мировая пролетарская революция", либо как "всемирное признание высшей расы". Государство четко определяет свою территорию, а по этой территории свою компетенцию. Империя такого четкого ограничения не знает, она не исчерпывается государством. Внутри огромного имперского пространства неизбежно многообразие, чем бы оно ни выражалось: национальными, региональными, историческими или иными особенностями. В свете вышесказанного напрашивается вывод, что наша страна — империя, а переживаемый нами ныне процесс — одна из типичных имперских трансформаций, подчеркивает А. Филиппов. Империя — это особая организация и социальное значение пространства. "А раз так, то "экономическое пространство", "таможенное пространство", "экологическое пространство" или ... "общее пространство гражданских прав" — характерные формулы нынешней политической жизни — свидетельствуют о том, что империя еще существует" (35, с. 228).
Всякие изменения, так или иначе связанные с политической коммуникацией, с мотивацией коллективного поведения, были чреваты для империи серьезной угрозой. На фоне мирового общества империя выступает как государство в ряду государств, но чтобы это увидеть, надо принять позицию мирового общества как свою собственную. "Именно этот смертный грех против империи совершил советский номенклатурный либерализм с его идеей общегуманитарных ценностей... Единственным... выходом было превращение империи в одно из сердцевинных государств мировой системы" (35, с. 229). Потеря центровой идентичности, паралич воли в разработке нового совокупного видения политического членения большого пространства сдали империю в ее прежнем виде напору периферийных элит. В рамках мирового общества новые элиты, в свою очередь, претендуют на роль сердцевинных государств, а внутри империи — на роль государств суверенных. То, что империя как в капле воды отражается во всех своих отдельных частях, сказывается и в том, что абсолютистские тенденции противостоят у нас уже не столько имперским силам, сколько внутренним тенденциям и дроблению.
Три фактора — империя, государство (государства) и общество — определяют имперскую трансформацию. Именно на учете этих факторов автор предполагает отсутствие достаточно сильных противовесов перспективе продолжающегося дробления страны. "Мы предполага-
ли даже нарастание напряжений между новыми локальными элитами и элитами "общества": коммерсантами, интеллектуалами или просто новыми политическими движениями" (35, с. 235).
95.02.031. Ионин Л. Г. От моностилистической к полистилистической культуре. Современное развитие в России.
Моностилистическая репрезентативная культура существует в том случае, если ее элементы обладают внутренней связанностью и активно разделяются либо пассивно принимаются всеми членами общества. Таковыми были репрезентативные культуры Древнего Египта, восточных деспотий, эти черты проявлялись в культурных системах средневековой Европы, таковыми являлись культурные системы всех теократических, в частности фундаменталистских, государств. Главные черты таких культурных систем: наличие культурных экспертов, занимающих высокое место в социальной иерархии; строго определенный порядок реализации культурных явлений в пространстве и времени согласно нормам доминирующего мировоззрения; строгая канонизация жанров и стилей культурной деятельности.
Однако тремя вышесказанными не исчерпываются характеристики моностилистической культуры. Ю. Лотман и Б. Успенский систематизировали представление о двух типах художественных стилей: чистом и синкретическом. Характеристики чистого стиля: иерархия, канонизация, упорядоченность, тотализация, исключение, укрощение, официальный консенсус, позитивность, телеология. Эту систему категорий моностилистической культуры можно использовать и для описания социокультурной системы в целом, для описания политической, экономической и других форм деятельности, взятых как культурные формы. С этой точки зрения, политические, экономические и прочие категории, которые регулировали и организовывали деятельность во всех этих сферах в бывшем Советском Союзе, можно рассматривать как субкатегории "глобальных" категорий моностилистической культуры. Развитие и изменение этих категорий культуры может объяснить направление и перспективы сегодняшних социокультурных изменений в России и других государствах СНГ.
Прежде чем перейти к анализу динамики текущих процессов в современной России, Л. Ионин, опираясь на модель Лотмана и Успенского, пытается дать характеристику полистилистического типа культуры. Лотман и Успенский дают категории стилей — "чистого" и "синкретического". Для синкретического типа культуры характерна: деиерархизация, деканонизация, неупорядоченность, детотализа-ция, включение, диверсификация, эзотеричность, негативность, ате-леология. Это идеально-типическая конструкция. Реальность, разумеется, сложнее, чем идеальная конструкция. В ней сосуществуют эле-
19-1000
менты полистилистической и моностилистической культур. Старые структуры и символические системы живут, хотя лишены монополии на репрезентацию социокультурного целого и входят в нынешнюю реальность на правах одного из многих возможных стилей культуры. В то же самое время на поверхность жизни всплывают десятки и сотни новых или просто забытых традиций, жизненных форм, жизненных и культурных стилей. В целом же ситуация может быть охарактеризована как переход от моностилистической к стабильной полистилистической культурной организации.
Откуда же берутся эти новые для сегодняшней России культурные формы? Новые стили и формы приходят отовсюду: с Запада и Востока, из недавнего прошлого и из глубокой древности, из разных временных слоев истории России. Какова механика становления новых культурных форм, — задается вопросом Ионин. В советское время тоже существовали многие из этих культурных форм, но подпольно: официальная моностилистическая культура исключала их как неаутентичные по идеологическим соображениям. Новой явилась их возможность публичной презентации, и именно на этом сосредоточилось внимание как самих представителей этих групп, так и широкой общественности.
Так же как плюралистическая демократия, полистилистическая культура для того, чтобы осуществиться в действительности, предполагает терпимость граждан по отношению к новым культурным стилям и формам и наличие формальных (в том числе законодательно утвержденных) правил взаимодействия различных стилей, форм, культур, традиций в нормальном контексте повседневной жизни. Однако само развитие в период перехода от моностилистической и полистилистической культуре таит в себе опасные тенденции культурного фундаментализма. "Культурный фундаментализм — это процесс тотализации культурного стиля с его специфической доктриной, чувствами, нормами, опытом. Любой культурный стиль может быть фун-даментализирован" (31, с. 254). Ключевое слово в анализе этого явления, по убеждению Л. Ионина, — "тотализация" — тотализация мировоззрения и образа жизни. Пределы этой тотализации заложены в самом содержании доктрины и традиции, представляющих Тот или иной культурный стиль. Предпосылка для успешного развития фундаменталистских течений в России налицо, считает Л. Ионин. История свидетельствует, что быстрый рост фундаменталистских установок и их успешная реализация в государственном масштабе связана с массовыми социальными движениями. Крупнейшие тоталитарные режимы, базирующиеся на моностилистической культуре, возникли на волне социальных движений культурно-фундаменталистского толка. Такие движения сейчас имеются в России, причем в последнее время заметно активизировались неокоммунистические и националистические движе-
ния, тесно взаимодействующие между собой. Неразработанность правовой базы культурных взаимодействий и отсутствие прочных традиций культурной терпимости в бывшем Советском Союзе создают, к сожалению, благоприятные условия для фундаменталистских культурных движений.
95.02.034. Согомонов А. Ю. Миф, ритуал и обыкновение трансформирующегося общества (социологический формализм versus культурных хаос).
Подводя итог формально-социологической попытке систематизировать культурный хаос сегодняшней трансформации жизненных практик людей — носителей посттоталитарной культуры, А. Согомонов приходит к следующим заключениям: во-первых, жизненная практика людей трансформирующегося (посттоталитарного) общества тематически и содержательно меняются весьма незначительно. Во-вторых, приспособление и рутинизация жизненных практик к условиям трансформирующегося общества происходят в основном за счет структурных изменений в их культурно-символических границах. Так, бинарные мифы тоталитарной (репрезентативной) культуры переструктурируются по тройственному принципу (триада); коллективные ритуалы (конфронтационные и альтернативные) обретают двойственную структуру (диады), а такие явления, как паника и истерики, превращаются в обыденные практики выживания и самосохранения (монады). В-третьих, по-новому рутинизированные жизненные практики являются одновременно и рутинизирующими, т. е. механизмами, способствующими привыканию людей ко всей палитре социокультурных инноваций трансформирующегося общества (34, с. 280-281).
И. Ф. Рековская
95.02.036. ГОФМАН А. Б. МОДА И ЛЮДИ. НОВАЯ ТЕОРИЯ МОДЫ И МОДНОГО ПОВЕДЕНИЯ.— М.: Наука, 1994 .— 160 с.
В книге, состоящей из восьми глав, введения и заключения, рассматриваются различные аспекты феномена моды: структуры и ценностей моды, соотношения моды и обычая, взаимосвязи моды и массовой культуры, социальных функций моды и т. д. Слово "мода" происходит от латинского "modus" — мера, правило, предназначение, способ, образ. В русский язык слово "мода" пришло в XVII в. и распространилось в XVIII в., а в далынейшем и само слово "мода", и производные от него вошли и в крестьянский язык, и в различные областные диалекты.
В первой главе "Структура и ценности моды" аЪтор подчеркивав ет, что, хотя исследование моды носит междисциплинарный характер,
