CC BY
15
РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК
ИНСТИТУТ НАУЧНОЙ ИНФОРМАЦИИ ПО ОБЩЕСТВЕННЫМ НАУКАМ
СОЦИАЛЬНЫЕ И ГУМАНИТАРНЫЕ НАУКИ
ОТЕЧЕСТВЕННАЯ
ЛИТЕРАТУРА
РЕФЕРАТИВНЫЙ ЖУРНАЛ СЕРИЯ 7
ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ
2
издается с 1973г. выходит 4 раза в год индекс РЖ 1 индекс серии 1,7 рефераты 95.02.001-95.02.018
МОСКВА 1995
образа, которая немыслима без реалистического “протоколизма”. С другой — внутренняя сущность модели, оригинала, создание психологического подобия. Такой подход порой наносит ущерб внешнему сходству, однако раскрывает иную, “более действительную действительность”. Только слияние этих двух начал ведет к истинной магии портрета. Наиболее значительный вклад в становление литературного портрета принадлежит Карамзину и Державину. Автор книги подробно анализирует эстетические воззрения Карамзина о создании портретного изображения человека, его духовного мира. Особое место в исследовании отводится рассмотрению живописно-изобразительных приемов в поэзии Державина, воплотившей в себе ведущие стилевые веяния эпохи. С этой точки зрения рассматриваются оды Державина — “К Фелице”, “Изображение Фелицы”, стихотворения — “Видения Мурзы”, “Развалины” и др.
Завершается монография главой “Вольтер: портрет реформатора”, в которой представлено далеко не однозначное отношение русской интеллигенции к французскому философу и просветителю. Как отмечает автор книги, историко-культурный портрет Вольтера показателен тем, что позволяет в общих чертах рассмотреть литературный портрет как систему взаимодополняющих содержательно-смысловых и образно-морфологических сторон.
Н. JI. Груздева
95.02.004. ДОСТОЕВСКИЙ: МАТЕРИАЛЫ И ИССЛЕДОВАНИЯ,— СПб, 1994 .— Т. 11 .— 298 с .— (РАН. Ин-т рус. лит (Пушкинский Дом); Florida state univ.)
Одиннадцатый том серии открывается разделом “Дополнение к Т. 27 “Полного собрания сочинений Ф. М. Достоевского”, в котором опубликованы два материала: “Сцена в редакции одной из столичных газет” (публикация В. А. Викторовича) и “Дополнение к списку “Дарственные надписи на книгах и фотографиях 1847-1881 годов” (публикация И. Д. Якубович).
Во втором разделе “Статьи” представлены работы, освещающие различные аспекты творчества Достоевского.
А. В. Архипова в статье “Достоевский и Адам Мицкевич” отмечает, что хотя имя Мицкевича ни разу не встречается ни в письмах, ни в записных тетрадях Достоевского, несомненно польский поэт относился к тому кругу художников и мыслителей, которые вызывали живой интерес Достоевского. К ним он возвращался в разные периоды своей творческой жизни. Архипова считает, что восприятие Достоевским творчества Мицкевича в определенной степени проясняет отношение писателя к больному для него польскому вопросу. Трактовка Досто-
евским ряда проблем, в том числе национальных (еврейский вопрос, польский вопрос), сосуществовала как бы на разных уровнях и даже в разных плоскостях: бытовом, политико-публицистическом и философ ско-художественном. На публицистическом уровне возникли такие статьи, как “Халаты и мыло”, “Константинополь должен быть наш” и т. п., но на художественном уровне возникли такие сочинения, как “Исповедь Версилова”, “Похороны “общечеловека”, “Пушкинская речь”. Автор полагает, что, относясь отрицательно к идее польского сепа-ративизма, Достоевский сохранил уважительное отношение к самому яркому и талантливому представителю польской поэзии и польской национальной идеи — Адаму Мицкевичу.
Тема статьи Р. Н. Поддубной “Двойничество и самозванство” подсказана очерком В. Г. Короленко “Современная самозванщина”, впервые опубликованном в 1896 г. и пополнявшимся вплоть до 1904-1906 гг. Представленный в очерке огромный фактический материал писатель собирал на протяжении многих лет по русской прессе, “главным образом провинциальной”, что позволило “набросать в общих контурах” суть и модификации таких явлений, как “самозванство и хлестаковщина всякого рода”. Богатейший жизненный материал, систематизированный в двух разделах — “Самозванцы духовного прозвания”, и “Самозванцы гражданского ведомства”, завершен очерком “Самозванцы в литературе: Поприщин, Хлестаков и Голядкин. Психология самозванцев” . Подводя итог проходящим через очерк параллелям между документальными фактами и художественными образами, Короленко предлагает здесь глубокий общественно-психологический анализ явления сквозь призму литературы1.
Важной задачей современного достоевсковедения является характеристика разновидностей повествовательных форм сказового типа в произведениях Достоевского 40--70-х годов с точки зрения выполняемых ими изобразительных функций в аспектах их эволюции в творчестве писателя.
В статье “Рассказчик в повествовательной структуре произведений Достоевского” Е. А. Иванчикова рассматривает тексты с эпическим рассказчиком-повествователем, в которых центром художественного изображения является не личность повествователя, а внешние объекты художественной действительности (лица, факты, события). Наблюдается определенная зависимость между изобразительной направленностью повествовательной формы и жанром произведения.
Используемая Достоевским на протяжении всего его творчества форма повествования от лица эпического рассказчика является одним из принципов художественного изображения в поэтической системе пи-
1Короленко В. Г. Полн. собр. соч.— Пб., — 1914 .— Т. 3 .— С. 272—273.
сателя. Разнообразию масок рассказчиков соответствует разнообразие сказовых форм эпического повествования, психологических и социальных типов самих рассказчиков и соответственно разнообразие ракурсов освещения объектов художественной действительности. Вместе с тем наблюдается отчетливая жанровая сопоставленность текстов с рассказчиком: для произведений малых жанров типичны моносубъект-ность, стилевая цельность повествовательной формы, модально-оценочная однозначность; для больших романов — раздвоенность повествователя, стилевая дифференциация соответствующих текстов, распределенность изобразительных функций между разными субъектами (а в “Братьях Карамазовых” и внутри одного субъекта-рассказчика) и достижение благодаря этому определенных идейно-художественных результатов. В целом, по мнению автора, правомерно говорить об эволюции повествовательной формы произведений Достоевского с эпическим рассказчиком в сторону ее структурного усложнения и углубления ее содержательной наполненности.
А. Н. Хоц в статье “Литературные особенности пространства в прозе Достоевского” высказывает мысль, что пространственность художественного мира Достоевского представляет собой активную часть универсума каждого произведения писателя, “является полем” напряженного поиска и экспериментирования художника. Сложная структура пространства играет в прозе Достоевского совершенно новую, уникальную роль, отражая многие принципиальные особенности его поэтики.
Со-существование, со-поставление, столкновение, лежащие в самой основе кризисной поэтики писателя, суть феномены пространственного бытования. “Полем” кризисного развития генетически является специфически построенное пространство, на котором “толпятся” и сталкиваются герои. Пространство “обступает” героя так, чтобы продлить и усугубить катастрофу. Кризисное столкновение разворачивается в особой “плотной” среде; время кризиса при этом обычно “сжимается”, уплотняясь, оно как бы энергетически “перетекает” в пространство, последнее же — насыщается, структурно усложняется, приобретая организующее кризисное значение. В итоге активное пространство Достоевского вступает с героем в особые — уникальные в литературе — отношения.
“Категория пространства в восприятии личности трагической ориентации (Раскольников)” — статья Т. А. Касаткиной. Автор отмечает, что трагический тип отношения к миру возникает на стыке двух типов отношения, двух систем ценностей, воспринимаемых личностью, утверждая абсолютность каждой ценностной системы, обеих ценностных ориентаций. Поскольку каждая система притязает на универсальность, а верховная ценность каждой системы — на абсолютную “це-
ну”, личность, попавшая в такую ситуацию, оказывается поистине в трагическом положении. В общем случае противостоящими системами являются эпическая и героическая ценностные ориентации, представленные в романе “Преступления и наказание” как вера в Бога и теория Раскольникова.
В чем существо веры Достоевского? В чем вечный источник его сомнений? Этими вопросами задается автор статьи “О христологии Достоевского” Б. Н. Тихомиров. Достоевский глубоко понимал Христа, своеобразно интерпретировал его “синтетическую натуру”, много и напряженно размышлял над “огромным фактом появления на Земле Христа”. Готовность исследователей видеть в стремлении писателя “лучше... оставаться со Христом, нежели с истиной” предельное выражение его веры (“совсем по Тертуллиану”)1 неизбежно приводит к выводу, сформулированному Б. И. Бурсовым2: у Достоевского “вера... возникает большей частью как отрицание анализа”. Формула эта чрез-вычайна соблазнительна, отмечает Тихомиров, однако Достоевский говорит все-таки о другом, о том, что его вера (точнее, “жажда верить”) рождается в нем как реакция на анализ: вера Достоевского (которую недопустимо ограничивать одной “ревнивой любовью” писателя к Христу) стремится не к “отрицанию”, а к преодолению, “снятию” анализа — через включение его в себя.
Вовсе не “по Тертуллиану” утверждается вера Достоевского, но как поиск и нахождение принципа связи сопряжения Христа и истины, идеала и действительности — это действительно и стоило писателю “страшных мучений”. Сомнение, что “Христос вне истины”, сопровождало Достоевского на протяжении всей его творческой жизни, было его болью и мукой. Христос и истина — одна из важнейших антиномий мировоззрения писателя в целом.
Американский ученый Р. Андерсон в статье “О визуальной композиции “Преступления и наказания” отмечает, что важнейшую роль в творческом методе Достоевского играют такие моменты, как ослабление четкой хронологической последовательности повествования, размывание иллюзии достоверности описания, ослабление авторского воздействия на героев и предоставление им внутренней свободы. Центральным в этом общем движении является новое решение вопросов повествовательного времени.
Вместо романа со строго последовательным развитием событий Достоевский создает сплав различных сценических моментов, связи между которыми остаются как бы за рамками восприятия читателем ре-
1 Кирпотин В. Я. Достоевский-художник: Этюды и исследования.— М., 1972 .— С. 39.
2Бурсов Б. И. Достоевский и модернизм // Звезда.— М., 1965 .— № 6 .— С. 192.
альности времени и причинно-следственных отношений, не совпадают с ними. В результате образуется композиция, в которой пространственные формы и образы — объекты, цвета отдельные архитектурные детали — приобретают особую акцентировку и повышенную значимость. Пространственные образы становятся первичными точками для проникновения в психологию главных действующих лиц. Действие романа воспринимается не в последовательном протекании движущегося времени, а через сопоставление действующих лиц и их непредсказуемых реакций на физические явления, совершающиеся в окружающем их пространстве, благодаря чему пространственная образность получает первостепенную организующую самоценность, позволяя читателю проникнуть на уровень подсознательного в психологии персонажей.
Японский исследователь Тоефуса Киносита в статье “Понятие “красоты” в свете идей эстетики Достоевского” высказывает мысль, что “смирение” и “сострадание”для Достоевского не отвлеченные моралистические категории, а категории поэтические, связанные с главной художественной идеей автора. Только силы смирения и сострадания, олицетворенные в Христе и в его человеческом подобии — князе Мышкине, позволили автору осветить положительную духовную сторону красоты его героинь, колебания же в оценке им понятия красоты зависит всякий раз от дифференцированного подхода к ней. “Смирение есть страшная сила”, которая преодолевает обманную, колдовскую прелесть “отрицательной красоты”, замучившей Гоголя. В русле же раскрытия понятия “положительно прекрасной красоты” ключевую роль играют черты “сострадания” и “смирения”, без которых нет той положительной красоты, которая способна спасти мир.
В статье Н. Ефимовой “Мотив библейского Иова в “Братьях Карамазовых” ачализируется влияние Книги Иова на литературно-философскую концепцию Достоевского в целом и на его последний роман в частности и предлагает еще один взгляд на то, как автор “Братьев Карамазовых” понимал бытие и причины существования зла на земле. Книга Иова привлекала внимание Достоевского не только своей мудростью — в ней он находил огромное утешение. Даже необразованные персонажи его произведений, притесняемые и терпящие лишения старики, порабощенные крепостным правом, ссылаются не на Евангелие, а на Книгу Иова: Григорий, приемный отец Смердякова, Макар — умирающий названный отец Аркадия пытаются найти смысл своих страданий в духовном восстановлении Богом Иова. Достоевский обращался к Книге Иова для проникновения в тайну страдания невинных и придавал ей мистический смысл. Разрешением вопроса о человеческих бедствиях стала для Достоевского доктрина действенной любви, проявления милосердия к ближним без ожидания вознаграждения.
95.02.004
20
Г. М. Фридлендер в статье “Достоевский и Вячеслав Иванов” отмечает, что огромное влияние на всю последующую науку о .Достоевском — отечественную и зарубежную — оказали статьи и книги Вячеслава Иванова, посвященные творчеству русского писателя. Несмотря на относительно небольшой объем этих работ по сравнению с книгами Волынского, Мережковского, Розанова, Шестова или Бердяева, они при крайнем своем лаконизме поражают и сегодня присущей им необычайной емкостью и глубиной понимания.
Главной особенностью подхода Вяч. Иванова к Достоевскому Фридлендер считает то обстоятельство, что он, филолог-античник по образованию, хорошо знакомый с работами А..Н. Веселовского об исторической поэтике, рассматривает творчество Достоевского и созданную им форму романа в широком контексте истории античной, западноевропейской и русской культуры (и литературы как ее части) от Гомера и Эсхила до начала XX в. й в то же самое время историю культуры (и литературы как ее части) он неразрывно связывает с историей общества, мифологии и религии, которые в его понимании обусловливают “принцип миросозерцания” художника, вместе с тем и принцип “формы” , определяющий структуру его произведений, их фабулу и сюжет, взаимодействие их персонажей, человеческие черты последних. Все это обусловило особую масштабность наблюдений Иванова.
Не претендуя на роль историка литературы, Иванов был критиком-“углубителем”, впервые сильно и предельно остро поставившим многие основные вопросы мировоззрения Достоевского, показавшим всю уникальную философско-метафизическую насыщенность и глубину его романов, их прочную укорененность в жизни России и в общем потоке человеческой культуры.
Огромна роль Достоевского в становлении и формировании Н. А. Бердяева, неизменно упоминавшего писателя в числе своих главных духовных учителей и наставников, отмечает Н. Ф. Буданова в статье “Творчество и спасение (Ставрогин в интерпретации Николая Бердяева)”. Бердяев — автор ряда интереснейших работ, специально посвященных Достоевскому. Широко известной книге философа “Миросозерцание Достоевского” (1923) предшествовали статьи, в которых уже сформулированы основные .идеи будущей книги, среди которых опубликованная в 1914 г. статья “Ставрогин”, которая была навеяна блестящим спектаклем Московского Художественного театра “Николай Ставрогин” 1913 г.
Бердяев относит Ставрогина к числу наиболее загадочных образов мировой литературы. Философ сознательно отказывается от анализа связи романа “Бесы” с известными политическими событиями (убийством в ноябре 1869 г. студента И. Иванова С. Г. Нечаевым и его сообщниками), так как, по его мнению, постичь загадку образа
Ставрогина и смысл романа в целом возможно лишь через мифотворчество. Бердяев рассматривает “Бесы” как мировую символическую трагедию, тема которой — гибель гениальной творческой личности, не реализовавшей заложенных в ней богатых возможностей. Колоссальные творческие возможности Ставрогина Бердяев видит в феномене исключительной интеллектуальной одаренности героя, который является в романе генератором всех значительных идей — русского народ а-Богоносца, человекобога, вселенской смуты, рациональной организации человеческого муравейника. Эти идеи Ставрогина породили, по мысли Бердяева, других персонажей “Бесов”: Шатова, Кириллова, Петра Верховенского, Шигалева и др.
Трагедию Ставрогина Бердяев видит прежде всего в дерзновении этого героя на безмерные, бесконечные стремления, не знавшие границ, выбора и оформления. Крайняя духовная раздвоенность Ставрогина, утратившего всякие нравственные критерии и ориентиры в различении добра и зла в результате безверия героя и его безграничного самоутверждения, привела его к гибели. Диагноз болезни Ставрогина, поставленный Бердяевым, в общих чертах совпадает с диагнозом, данным Достоевским, при этом в обоих случаях акцент вины падает на самого героя. С позиций “нового религиозного сознания” Бердяева трагедия Ставрогина выглядит несколько иначе: это трагедия человека и его творчества. Путь творчества для Ставрогина, как и для Ф. Ницше, был, по мысли Бердяева, путем богоотступничества, “убиения Бога”, так как старое религиозное сознание “запрещало творческий почин”, ему было неведомо “откровение божественности человеческого творчества” .
Жертвенный смысл гибели Ставрогина и Ницше, по мнению философа, заключается в том, что оба они как бы являются провозвестниками нового религиозного сознания, новой творчески активной эпохи, идущей на смену одряхлевшей религиозной жизни. В работе “Смысл творчества. Опыт оправдания человека” (1916) Бердяев отмечает, что спасение Ставрогина, оказавшегося неспособным к избранничеству и жертве, лежит в покаянии и творчестве, неразрывно связанных, ибо покаяние — это первый шаг в творческом преображении собственного “я” и окружащей жизни.
Цель статьи С. Ю. Ясенского “Искусство психологического анализа” в творчестве Ф. М. Достоевского и Л. Н. Андреева” — выявить специфику психологического изображения человека как новой ступени развития русской классической литературы и осмысление отражения концептуальных открытий Достоевского в художественной практике Л. Андреева. Выбор произведений для анализа продиктован стремлением исследовать наиболее важные в плане психологической концепции человека произведения Достоевского и Андреева, а также произ-
ведения, связанные между собой единой традицией в плане изображения душевного мира героя. У Достоевского это — “Записки из подполья” , “Преступление и наказание”, “Идиот”, “Вечный муж”, “Весы”, “Братья Карамазовы”; у Андреева — “Рассказ о Сергее Петровиче”, “Мысль”, “Жизнь Василия Фивейского”, “Так было”, “Тьма”, “Сашка Жегулев”. В методологических основаниях исследования избранной проблематики творчества Достоевского автор во многом исходит из положений работы Вяч. Иванова “Достоевский и роман-трагедия”.
Открытия, сделанные Достоевским в области познания душевной жизни человека, составили невиданные прежде по смелости и проникновенности завоевания в сфере “тайного тайных” внутреннего мира личности. Достоевский возводит психологический механизм реализации личности к высшим — сущностным, метафизическим — причинам, которые в конце концов и предопределяют в его творчестве поведение и состояние человека, осуществляющего свой свободный метафизический выбор. Такая постановка вопроса обусловила и отказ от пойной психологической детарминированности героя, и ценностный приорй-тет метафизической проблематики над психологической. Достоевский открыл путь новому поколению художников, которые восприняли как его психологические открытия, так и концепцию поглощения психологической проблематики метафизической. Одним из тех, кто наиболее широко использовал завоевания Достоевского, был Л. Андреев, однако путь, по которому он пошел, мировоззренчески существенно отличался от творческого пути Достоевского. В мире Андреева индетерминизм человека есть следствие жесткого определяющего воздействия внешних загадочно непознаваемых “роковых” сил, которые наполняют человеческую жизнь апсихологическим содержанием. Герой Андреева сталкивается “с властью Рока, Истории, Идеч и или подлежит этой власти безраздельно, или реализует свою свободу в трагической борьбе” (с. 186). Другим важнейшим моментом психологического творчества Андреева, как считает автор, является то, что его герой постоянно оказывается не стол1_':о индивидом в привычном смысле слова, сколько представителем коллективного сознания. Андреев творит своих героев по принципу общего, а не частного, и это вызывает экспансию символических смыслов в область психологического знания о человеке.
И. Д. Якубович в статье “Романы Ф. Сологуба и творчество Достоевского” рассматривает историко-литературный аспект воздействия традиций Достоевского на прозу Ф. Сологуба. В отношении Сологуба к художественному опыту Достоевского равно сильны отталкивания и притяжения, полемика и желание быть преемником в собственной художественной практике. Первый роман Сологуба “Тяжелые сны” (1895), уже сочетающий в своем художественном методе как черты
реалистического стиля, так и приметы, свойственные “новому Искусству” декадентства и символизма, твердо опирается на философские авторские размышления и убеждения, которые полностью налагаются на широкий круг проблем, поднятых мыслящими героями-идеолога-ми Достоевского. В первую очередь речь идет о “вечных вопросах” — о смысле жизни, о смерти и бессмертии; философскому осмыслению подчинен анализ этических, нравственных побуждений героев, их размышления о добре и зле. Все происходящее в романе так или иначе соотнесено с возможными вариантами решения этих вопросов. Роман “Тяжелые сны” ориентирован в значительной степени на основополагающую философско-нравственную коллизию “Преступления и наказания”, что подчеркнуто и обнаруживается в тематическом единстве романов, однако решение Сологубом поставленных вопросов одновременно и полемично по отношению к Достоевскому: прежде чем герою Сологуба откроется путь преображения жизни через любовь и красоту, он должен покончить со своим ненавистным прошлым. В “Тяжелых снах” Сологуба точкой отталкивания является не только роман “Преступление и наказание”. Тип исповеди, избираемой Сологубом вслед за героем “Записок из подполья”, связан с попытками героя “осмыслить мир как целое”, исходя из собственных взглядов на мир, обусловленных определенными философскими убеждениями, которые он выражает со всей возможной степенью искренности.
Для Сологуба уроки Достоевского — в сложности и парадоксальности человеческой натуры, ее подверженности страстям, сосуществовании в душе добра и зла. Сологуб ощутил в произведениях Достоевского ту огромную значимость борьбы, которую должен вести человек, чтобы сделать свой выбор в жизни.
Присутствие темы Иова в творчестве Ф. М. Достоевского, и в первую очередь романах “Братья Карамазовы”, и “Подросток”, общеизвестно, однако масштабы ее отнюдь не сводятся к очевидному — к прямым упоминаниям и явным реминисценциям в житии старца Зосимы, бунтарском монологе Ивана Карамазова, речах Макара Долгорукова, отмечает Л. А. Левина в статье “Новый Иов” в творчестве Ф. М. Достоевского и в русской культуре XX века”. Подлинное значение мотивов “Книги Иова” глубинно связано с пророческим потенциалом творчества Достоевского по отношению к дальнейшему развитию русской истории и культуры. Трактовка ветхозаветного памятника русскими писателями и мыслителями XX в. во многом предопределена Достоевским в романе “Братья Карамазовы”. Дробный, множественный образ Иова, авторитет Достоевского, эсхатологические чаяния — состоявшиеся или несостоявшиеся, — все это в русской культуре XX в. образует устойчивое смысловое единство. Проникнув в творчество Достоевского, тема Иова неизбежно пришла в соприкосновение с православной
соборностью, и от этого соприкосновения высвободился ранее апокалипсический потенциал древней легенды — этим и обусловлены особенности ее интерпретации русскими писателями и мыслителями нашего столетия.
В разделе “Материалы и сообщения” опубликованы: неизданные письма к Достоевкому (тексты подготовлены и комментарии составлены А. В. Архиповой, С. А. Ипатовой); “Круг знакомых Ф. М. Достоевского в семипалатинский период жизни” (Н. И. Левченко); “К истории газеты-журнала “Гражданин” (Б. В. Федоренко); “Литературные мотивы в рассказе Достоевского “Кроткая” (Э. А. Полоцкая); “Николай Вирославский — духовник писателя (к биографии Достоевского)” (Б. Н. Тихомиров); “И. Л. Леонтьев-Щеглов и Ф. М. Достоевский” (И. А. Битюгова). Т. М. Миллионщикова
95.02.005. НЕИЗВЕСТНЫЙ И. С. ТУРГЕНЕВ. (Обзор).
К 175-летию И. С. Тургенева в современном'отечественном литературоведении опубликованы многие работы. Отдавая дань уважения памяти писателя, редакция “Литературного обозрения” не “подводит итоги” или “намечает перспективы”, а стремится представить материалы, почти или совсем незнакомые читателям, даже специалистам. Эти материалы очень разнообразны: от его редчайшего письма Л. А. Полонскому (13) и никогда не изданных воспоминаний кузины до мемуаров и статей русских и американских литераторов, общественных деятелей. Задача кандидата филологических наук, научного сотрудника ИМЛИ РАН В. А. Александрова, подготовившего публикации и составившего вступительные тексты и примечания в юбилейном Тургеневском “Литературном обозрении” (М., —1993 № 11/12), — показать хрестоматийного классика в необычном ракурсе.
Е. Н. Конусевич (1855-1929), дочь Н. Н. Тургенева, дяди писателя, в опубликованных впервые-полностью воспоминаниях (предположительно относящихся ко времени после 1918 г. (второй вариант) с добавлениями из первого (более раннего варианта) пишет, что из детских лет у нее остались самые сердечные впечатления от общения с Иваном Сергеевичем, гуманным человеком, “ласковым с людьми всех сословий”, рассказывает о его талантливых слугах. Е. Конусевич неоднократно подчеркивает неразрывность творчества великого художника слова и жизни его родины: “Когда у него спрашивали, почему он больше живет за границей, а не в России, то отвечал, что у него там свито уже гнездо, но, несмотря на все это, он все-таки любит свою Россию и душою всегда живет с ней” (10, с. 4).
Когда Тургенев приезжал в Спасское, то все соседи спешили приехать к нему выразить свою неподдельную радость.
