CC BY
44
Анализируя изменения в китайской литературе, произошедшие под влиянием русской, Чжэн Чжэньдо указывает: во-первых, китайская литература обратилась к правдивости, которой ей недоставало; во-вторых, «наша бесчеловечная литература стала человечной»; в-третьих, «наша безличностная, бесхарактерная литература изменилась в сторону изображения личности, приблизилась к человеческой жизни»; в-четвертых, произошла демократизация литературы и, наконец, в-пятых, «наша литература стала трагедийной»1.
Этот анализ остается обоснованным и в наши дни. «Хотелось бы только уточнить, что взаимодействие литератур совершается не от предмета к предмету, а опосредствованно - через человеческое восприятие, через культурный менталитет и систему ценностных ориентаций соответствующих культур» (с. 237), - заключает Ли Иннань.
А.А. Ревякина
2018.03.014. АВТУХОВИЧ Т. ЖИЗНЬ В УТОПИИ И ПОСЛЕ НЕЕ, ИЛИ РИТОРИКА УТОПИЧЕСКОГО ДИСКУРСА И МАССОВОЕ СОЗНАНИЕ // Истинность и ложность утопии. Вопросы утопических дискурсов. - Siedice, 2016. - С. 191-206.
Ключевые слова: утопия; массовое сознание; утопический дискурс; постмодерн; С. Алексиевич.
В основе советской утопии, замечает Татьяна Автухович (Естественно-гуманитарный университет в г. Седльце, Польша), - инверсия традиционных мифологических представлений. Так, миф о Творении отражен в идее создания нового мира и нового человека, утрачивающего родителей, но обретающего Великую семью. Архе-типическое противопоставление Космоса и Хаоса находит соответствие в оппозиции «свой» / «чужой», определявшей классовое мышление советских людей и их отношение к другим странам. Идея жертвенного служения, представленная в истории Иисуса Христа, преломилась в образе «советского человека», готового пожертвовать всем ради коммунистической утопии. Программа воспитания нового человека содержала в себе отголосок религиозной
1 Чжэн Чжэньдо. Причины развития русской литературы и ее влияние // Преобразование: Альманах. - Шанхай, 1920. - Т. 3, № 4. - С. 88-97.
утопии всеобщей любви, дополненной просветительской утопией свободы, равенства, братства. «Тиражируемые средствами массовой информации, произведениями государственного искусства (литература, кино, массовая песня, в меньшей степени живопись и архитектура), школьными и вузовскими учебниками, эти конструкты легко усваивались, потому что, с одной стороны, ассоциативно связывались в массовом сознании с авторитетными религиозными текстами, с другой стороны, отвечали фобиям и надеждам коллективного бессознательного, столкнувшегося с беспрецедентной ломкой векового миропорядка в результате революционного переворота 1917 года, наконец, в-третьих, соответствовали извечной тяге человека к идеалу, в какой бы форме он ни воплощался» (с. 192).
Появление утопий чрезвычайно характерно для переломных исторических моментов, когда переход от прошлого к будущему носит «взрывной» характер, и предполагает наличие безоглядной веры в осуществление чаемого идеала, присущей массовому сознанию.
На материале произведений нобелевского лауреата 2015 г. белорусской писательницы Светланы Алексиевич, вошедших в цикл «Голоса Утопии» («У войны не женское лицо», 1985; «Последние свидетели: Сто недетских рассказов», 1985; «Цинковые мальчики», 1989; «Время секонд хэнд», 2013), Т. Автухович размышляет о «терапевтической» стороне утопического сознания «как средстве спасения от травматического опыта истории, обусловленного реализацией самой утопии, о способности носителя утопического сознания выйти из-под власти утопического дискурса» (с. 193).
По мнению исследовательницы, книги С. Алексиевич в своей последовательности демонстрируют как постепенное освобождение автора от влияния идеологических мифов, так и укорененность и метаморфозы этих мифов в постсоветском обществе.
Гармоничное созвучие голосов автора и героев отличает книги 1985 г., где глубокая психологическая травма советского народа после войны 1941-1945 гг. могла быть изжита только путем поэтизирующей прошлое мифологизации истории: «Простые люди используют объясняющую (одновременно терапевтическую) силу тех идеологем, которые формировали их утопическое сознание. Родство
утопии, обращенной в будущее, и мифа, объясняющего прошлое, выявляется в этих рассказах с полной очевидностью» (с. 194). Утопическое сознание при осмыслении пережитого опыта, вытесняет личную память о страданиях и лишениях, нейтрализуя ее болевые точки. Знаменательно, что многие рассказчики объясняют свое поведение влиянием культовых книг «Как закалялась сталь» Н. Островского, «Повесть о настоящем человеке» Б. Полевого, газетных публикаций о подвигах. Во имя будущего принесены колоссальные жертвы, но автор, вместе со своими героями, старается «не замечать» больные вопросы, например, о сталинских репрессиях до и после войны, сохраняя героический пафос военной прозы в рамках парадигмы прозы антивоенной.
Русские люди, по мнению Т. Автухович, особенно склонны к восприятию и культивированию утопических проектов в силу ряда обстоятельств. В частности, в России не было развитого Возрождения и очень долго сохранялись традиции общинной жизни, поэтому интересы целого (государства, страны) ставились выше интересов отдельного человека. Кроме того, укоренению утопии в русском коллективном сознании способствовала специфика духовной жизни в России, где значимо противопоставление быта и бытия и важность духовного подвига, освещающего повседневность светом вечности.
В этом смысле «синтез героической и религиозной модальности, которые явственно просвечивают в первых книгах С. Алексиевич (принесение себя и своих детей в жертву общему делу, Родине, будущему), закономерен. Как закономерно и сопротивление участников народного хорового эпоса проникновению в книги тех деталей, которые могли бы обытовить и тем самым снизить героическую картину истории. "Две правды" - правда быта и правда бытийная - не совмещаются в рамках утопического сознания» (с. 197).
Для официального утопического дискурса характерна не замечаемая массовым сознанием подмена понятий. Исследовательница цитирует приписываемое А. Стриндбергу, а иногда Ф. Дюр-ренматту, высказывание: «Когда государство начинает убивать, оно называет себя Родиной» (как вариант - «Когда государство оказывается в опасности, оно называет себя Родиной»), подчеркивая очевидность того факта, что «утопический проект реализует
именно государство - структура, отчужденная от человека, в нем живущего. Но в пропагандистском дискурсе и соответственно в восприятии людей фигурирует именно Родина, с которой они идентифицируют себя... Это расхождение смыслов, осознание противоречия между реальной историей и идеологическим мифом потенциально чревато разрушением утопического сознания, в том числе превращенного в идеологему архетипа "Родина-мать", апеллируя к которому, циничное правительство прикрывало собственную военную, экономическую и моральную несостоятельность» (там же).
В первые послевоенные десятилетия официальный идеологический миф - концепция Великого Подвига как неимоверного напряжения всех сил народа - выполнял терапевтическую функцию, помогая людям пережить травму войны: «народная память о войне как невыразимом страдании и боли, разрушенных судьбах, несбывшихся надеждах не отменяла официальный миф, а присваивала его. Однако уже с момента празднования 20-летию Победы в 1965 г. начинается ритуализация памяти, ее присвоение государством, а в 70-е годы поддержание зацикленности советского общества на прошлом становится результатом сознательной политики власти... когда постоянное эмоциональное переживание трагедии войны функционирует как своего рода идеологический наркотик, как способ отвлечь внимание людей от насущных политических и экономических проблем» (с. 198). При этом правда о войне - внутренне конфликтная, совмещавшая в себе патриотический энтузиазм и шокирующий цинизм - вытесняется в 1960-е-1970-е годы официальной версией войны.
Разлом, произошедший в сознании советских людей в 1980-е годы, напряженность противостояния утопического сознания и цинизма властей, нашел отражение в книге С. Алексиевич о войне в Афганистане «Цинковые мальчики», где сталкиваются идеализация афганской войны и советской действительности в целом и реальное их восприятие, выявляющее ложь официального утопического дискурса. «Прагматические геополитические интересы СССР, которые столкнулись с интересами США, прикрывались тезисом о защите южных границ страны, призывом к интернациональному долгу, согласно которому опыт построения социализма в лучшей и самой передовой стране в мире необходимо было передать афганскому
народу, ждущему этой помощи... и трагическое прозрение немногих идеалистов и их матерей, которые на опыте собственных утрат осознали пагубность оторванного от реальной жизни утопического сознания» (с. 199).
В «Цинковых мальчиках» - разрушение героической версии советской истории и системы ценностных ориентиров, всеобъемлющее разочарование. Знаменательно, что сразу после журнальных публикаций писательница была подвергнута резкой критике: оставшиеся в живых участники событий не приняли правду неправедной войны и, не желая смириться с бессмысленностью жертвенного служения ложному идеалу, нуждались в утопической, оправдывающей жертвы героизации.
В центре книги «Время секонд хэнд» - психологические последствия распада СССР, крушения Великой Утопии ХХ века. Эти события, отмечает Т. Автухович, совпали с глобальным цивилиза-ционным разломом - наступлением эпохи постмодерна с ее отказом от осмысления прошлого и будущего в пользу гедонистически переживаемого настоящего (культ потребления), переоценкой базовых ценностей модерна (Свобода, Родина, Народ, Нация) в пользу деидеологизированной частной жизни, отказом от идеи Большой Истории и Революции, от утопического миромоделирования. В эпоху постмодерна идея революции сменилась концептом эволюции. Но если на Западе это означает формирование гражданского общества, предполагающего человека с развитым индивидуальным самосознанием и чувством ответственности, то «в постсоветском пространстве, в котором сильны традиции коллективного (массового) сознания, ссылка на идею эволюции камуфлирует аморфность взглядов, отсутствие общественно значимых ценностных ориентиров. В массовом сознании действия не только оппозиции, но и активных, неравнодушных к судьбе страны людей ассоциируются с терроризмом, потому что ревизию идеи революции государство использовало в пропагандистском дискурсе, спекулируя при этом на доставшемся в наследство от прошлого страхе» (с. 204-205).
В книге С. Алексиевич имплицитно присутствует и мысль о том, что «перестройка по своим методам и последствиям по существу воспроизводит события Октябрьского переворота: разрушение и отказ от советского прошлого - это та же попытка реализовать
новый утопический проект прекрасного, но уже капиталистического рая. Однако во многих высказываниях звучит мысль и о том, что... завоевания социализма (и концептуальные стороны коммунистической утопии) достойны признания и потому не исчезнут - как прекрасная, хотя и труднодостижимая мечта - из человеческого сознания» (с. 205).
Все поставленные в цикле «Голоса Утопии» вопросы остаются без ответа. С. Алексиевич, подытоживает исследовательница, не берет на себя функцию судьи, усматривая свою задачу в том, чтобы зафиксировать народное многоголосие, противоречия человеческого сознания и отсутствие простых решений на пути к счастью.
Т.Г. Юрченко
2018.03.015. Н.Т. ПАХСАРЬЯН. БЕСТСЕЛЛЕР: ТЕМАТИЧЕСКИЙ ВЫПУСК ЖУРНАЛА «ФИККСЬОН». (Обзор).
Ключевые слова: книжная индустрия; рынок; демократия; медиа; литературный успех; популярная литература; бестселлер.
Представляя тематический номер журнала, М. Мюра, М.-Е. Теренти и А. Врона (11) уточняют значение понятия «бестселлер»: это книги, которые пользуются спросом широкой публики, представляя собой одновременно достаточно узкий сегмент изданий, к тому же их художественная ценность оспаривается. Авторы статей в журнале не ставят вопрос о том, какие из бестселлеров более или менее оригинальны, лучше или хуже написаны, не выясняют, кто из авторов стоит больше - Анна Гавальда или Мишель Бюсси, Катрин Панколь или Грегуар Делакур. Они хотят понять, что именно ищут и находят в подобных книгах читатели. Потребители этих книг не пассивные жертвы, у них есть собственные резоны и суждения, понять которые ученые считают своей задачей.
Для того чтобы анализировать бестселлеры, требуется отказаться от привычки профессиональных литературоведов ценить лишь литературу, «достойную этого имени», оценивать книги, используя бинарную систему («подлинная культура» - «субкультура»), как если бы между Прустом и произведениями, издаваемыми в популярной серии «Арлекен», не существует более никаких сочинений. Бестселлеры находятся между двумя крайними позициями, в том трудно определяемом пространстве срединной культуры,
