CC BY
31
графия - это документальный жанр или подход, в котором, как в документальном фильме, могут быть смешаны вымысел, объективное расследование, спорные точки зрения. Подобно сравнительной биографии метабиография показывает контрастные, зачастую противоречивые образы индивида, но хорошая метабиография идет дальше, изучая и разбирая сложившуюся биографическую мифологию. Таким образом, метабиография - это обобщающий термин для целого ряда разных подходов к написанию истории жизни, которые объединяет то, что в центре их внимания находится «биографический миф», заключает автор.
Ю.В. Дунаева
2016.04.006-007. ВОПРОСЫ ЗАПАДНОЕВРОПЕЙСКОЙ ИСТОРИОГРАФИИ ДВУХ МИРОВЫХ ВОЙН. (Сводный реферат).
2016.04.006. РЁЛЬ Дж. Тезис Фишера, новый ревизионизм и значение Первой мировой войны.
RÖHL J. The Fischer thesis, the new revisionism and the meaning of the First World War // International Affairs. - Oxford, 2015. - N 1. -P. 153-166.
2016.04.007. ФРЕНСИС М. Внимание к призракам: Размышления о недостатках Британской историографии великой войны. FRANCIS M. Attending to ghosts: some reflections on the disavowals of British Great war historiography // Twentieth century british history. -Oxford univ. press, 2014. - N 4. - P. 1-21.
Ключевые слова: Первая мировая война; Вторая мировая война; западноевропейская историография; «новыйревизионизм».
4 августа 1914 г. Германия напала на Францию и Россию с намерением сокрушить обе великие державы, как заявил канцлер фон Бетман-Гольвег. Спустя четверть века ситуация начала повторяться, пишет английский историк Дж. Рёль, немец по происхождению (006), развивая распространившийся в западной историографии тезис о том, что Вторая мировая война являлась по сути продолжением Первой, а агрессором в обоих случаях выступила Германия. «Не требуется слишком большого воображения, чтобы увидеть в Первой и Второй мировых войнах два акта одной и той же драмы». Как отметил генерал де Голль в 1940 г. в одной из первых речей из Лондона, план Шлиффена был снова пущен в ход.
В обоих случаях мы видим Германский рейх, двинувшийся на завоевание Европы, и решимость других наций, поначалу во главе с Великобританией, затем с народами Восточной Европы и, наконец, с США, сопротивляться такому порабощению любой ценой. Это были не обычные войны, но, как отметил Черчилль, «борьба между народами не на жизнь, а на смерть» (цит. по: 006, с. 154).
Однако такой взгляд недавно подвергся пересмотру в книге Кристофера Кларка «Слепцы», пользующейся фантастическим успехом, особенно в Германии. Согласно ей, с кайзера снимается ответственность за развязывание Первой мировой войны. Утверждается, что к войне привел случай, и ни одно из правительств не несет особой ответственности за ее начало; фактически же Кларк возлагает вину на маленькую Сербию, а вслед за ней на Россию, Францию и Британию. Это, считает Рёль, по сути является возвращением к интерпретации, высказанной Ллойд-Джорджем в 1920-е годы, согласно которой «народы Европы соскользнули с края в кипящий котел войны». На смену тезиса Черчилля о том, что Британия вступила в Первую мировую войну, чтобы защитить свои и общеевропейские жизненные интересы от германской агрессии, пришло своего рода разочарование. Бойня, длившаяся 4,5 года, была напрасной, и никто не знал, как ее остановить. Этот поворот в британских настроениях совпал со стремлением германских правых сил пересмотреть несправедливый Версальский договор, создав своего рода консенсус.
Новый ревизионизм, по убеждению автора, отказывается от тех знаний, которые историки приобрели за последние 50 лет. Они стали основой книги Фишера1, где указывается на сходство между гитлеровской политикой в Восточной Европе и условиями заключения мира в Брест-Литовске в 1918 г. В обнаруженном им в архиве фон Бетман-Гольвега документе говорилось: «Генеральная цель войны состоит в обеспечении безопасности германского рейха к западу и востоку на длительное время. Россия должна быть отброшена как можно дальше от восточной границы Германии, и ее господство над нерусскими народами уничтожено» (цит. по: 006, с. 156). С этой же целью Франция должна быть ослаблена и лишена
1 Fischer F. Griff nach der Weltmacht. DieKriegszielpolitik des Kaiserlichen Deutshland 1914-1918. - Dusseldorf, 1961.
возможности вновь стать великой державой. Если приведенные доказательства свидетельствуют о том, что германские планы по развязыванию войны 1914 г. имели целью установление своего господства на континенте, могут ли историки утверждать, что война разразилась случайно?
Черчилль и другие члены кабинета министров были совершенно едины в том, что Британия не должна остаться в стороне и не позволит сокрушить Францию. «Планы захвата Антверпена и портов побережья, расселение там германских ветеранов, низведение Франции до зависимой сатрапии без армии и угля, объединение всего континента от Атлантики до Черного моря, от Финляндии до Мальты, в германскую Срединную Европу и т.п. - в таком мире гордая Великобритания стала бы независимым и обедневшим островом в Атлантике. Первая мировая война, как и Вторая, отнюдь не являлась "фальшивой войной", по выражению Нейла Фер-гюсона1, напротив, она стала для Британии войной не на жизнь, а на смерть» (006, с. 156).
Дипломатические и военные документы показывают, что во время июльского кризиса 1914 г. фон Бетман-Гольвег стремился не столько избежать войны, сколько обеспечить, чтобы война велась в наиболее благоприятных для его страны условиях. С этой целью он должен был представить Германию жертвой нападения России, подобно тому как Бисмарк изображал Францию агрессором в Эм-ской депеше 1870 г. Бетман надеялся таким образом решить три задачи: германский народ будет вести якобы оборонительную войну, ее союзник Италия присоединится к нему в ходе столкновения, и тем самым будет достигнута самая важная цель - Британия останется нейтральной. В результате удалось достичь лишь первой цели.
В ХХ в. Германский рейх, проделав путь от Бисмарка до Гитлера, стал слишком мощным, чтобы подчиняться сложившейся системе европейских государств. Между 1904 и 1907 г. великие периферийные империи Британия, Франция и Россия стремились сдерживать растущую мощь державы в центре континента, но в германской правящей элите никто не считал Германию «европейской континентальной державой второго ряда», по выражению
1 Ferguson N. The pity of war. Книга Нейла Фергюсона была переведена на немецкий язык и вышла под названием Der falsche Krieg. Der Erste Weltkrieg und das 20 Jahrhundert. - Stuttgart, 1999. - Прим. реф.
Тирпица 1913 г. Автор ставит вопрос: если Германия успешно развивалась и становилась все сильнее, то почему надо было развязывать мировую войну? Ответ, на взгляд Рёля, состоит в том, что развитие демократии в стране представляло угрозу для упорного стремления Германии к гегемонии. К тому же в результате ослабления союзника, многонациональной Габсбургской империи, в ходе Балканских войн, к 1914 г. в германских политических кругах распространилось убеждение, что шансы страны на скорую победу теперь выше, чем когда-либо. Гражданская война в Ольстере помешала Британии придти на помощь Франции, последняя увязала в финансовом и военном кризисе, а России для подготовки к войне требовался как минимум еще год. Германская армия была многочисленной и доведенной до совершенства, Кильский канал расширен и углублен для прохождения дредноутов, готовилась антироссийская кампания в прессе. Германский генштаб мог и не иметь сведений о готовящемся убийстве Франца Фердинанда в Сараево, однако ясно, что уже было принято решение действовать, и предлог был как нельзя более удобным.
Концепция Фишера не только послужила предметом для академического диспута вокруг архивных документов. Она появилась в тот поворотный момент, когда гражданское общество Федеральной республики повернулось спиной к трудному прошлому, усвоило западные ценности и разделило свою судьбу с соседями. Преобразование было глубоким и длительным, оно сделало Германию образцовой демократией, а ее народ - самым миролюбивым в Европе. Объединение страны в 1991 г. едва ли стало бы приемлемым для ее соседей без такого преобразования. Вот почему на политическом уровне волна ревизионизма в германских СМИ представляется автору тревожной и разочаровывающей, пусть это и отвечает глубинному национальному стремлению освободиться от «мифа национальной вины».
Приводя все новые аргументы, свидетельствующие об ответственности Германии за развязывание войны, автор ставит вопрос: почему мы все еще не достигли согласия по такому важному вопросу? В качестве основной причины он указывает на плачевное состояние архивов. Последние сильно пострадали в ходе массированной бомбежки союзников Потсдама в 1945 г., за несколько дней до самоубийства Гитлера. Тем не менее сохраняется возможность
реконструкции намерений Генштаба по другим разрозненным свидетельствам. В качестве примера он приводит диссертацию А. Момбауэр1, где показано, что Мольтке настаивал на необходимости войны «чем скорее, тем лучше» за два года до 1914 г. В письме, ставшем известным уже в 1990-е годы, Мольтке писал после своей отставки с поста главы Генштаба: «Ужасно быть осужденным на бездействие в этой войне, которую я готовил и начал» (цит. по: 006, с. 160). Но где бумаги Мольтке, показывающие его роль в развязывании войны? Они, полагает автор, в руках антропософских кругов Базеля, убежденных, что Мольтке однажды воплотится и поведет Европу по истинному пути. Как бы невероятно это ни звучало, но секта опубликовала посмертные письма главы Генштаба Рудольфу Штейнеру, который передал их вдове Мольтке.
Еще печальнее утрата бумаг самого фон Бетман-Гольвега, содержание которых могло бы положить конец дебатам о причинах Первой мировой войны. Они могли быть уничтожены как отступавшими нацистами, так и советскими солдатами. Среди немногих уцелевших свидетельств автор называет дневник адмирала Георга Александра фон Мюллера, главы морского кабинета Кайзера, опубликованный в 1965 г. В нем от 8 декабря 1912 г. сообщается, что решение поддержать Австро-Венгрию в конфликте с Сербией было принято не в 1914 г., а 18 месяцами ранее, в 1912 г. Это показывает, что война разразилась не случайно, а явилась результатом давно принятого решения.
В ходе этого «военного совета» кайзер Вильгельм заявил, что Австро-Венгрия должна применить по отношению к сербам силу, дабы не утратить контроль над славянами во всей империи. А если Россия поддержит сербов, то война для Германии неминуема, и она «обрушится на Францию». Но в то же утро от немецкого посла в Англии пришло известие, что «Англия, в случае нашего нападения на Францию, безусловно поддержит последнюю, поскольку не допустит нарушения баланса сил в Европе» (006, с. 162). Тогда кайзер приказал готовить флот к войне с Англией. В ходе дебатов между генералами и адмиралами Мольтке настаивал на том, чтобы начать
1 Mombauer A. The origins of the First World War: controversies and consensus. - Harlow; N.Y.: Longman, 2002. - VI, 256 p.; The Fischer controversy after 50 years, special issue // J. of contemporary history. - L., 2013. - Vol. 48, N 2. -S. 231-417.
войну как можно скорее, тогда как адмирал Тирпиц предлагал отложить «большую войну» на полтора года, до 1914 г., когда Киль-ский канал будет расширен достаточно, чтобы принимать суда класса дредноутов.
Однако за истекшие 50 лет историки не пришли к согласию относительно «военного совета», описанного в дневнике Мюллера: для многих он остался «обычным эпизодом», не имевшим последствий, поскольку там не присутствовали ни канцлер, ни министр иностранных дел, поэтому совет не имел полномочий «принятия решений». Однако автору удалось обнаружить в архиве Карлсруэ отчет о встрече комитета иностранных дел Бундесрата 28 ноября 1912 г., несколько ранее вышеупомянутого «военного совета» 1912 г., на которой присутствовали 14 влиятельных деятелей рейха, включая фон Бетман-Гольвега. Рейхсканцлер заявил о поддержке Австро-Венгрии: «Мы не можем допустить, чтобы наш союзник подвергся унижению. Мы желали бы избежать войны столь долго, сколь это возможно, сохраняя честь; если это окажется невозможным, мы встретим ее с твердой решимостью» (цит. по: 006, с. 164).
В целом «военный совет» кайзера и встреча рейхсканцлера с государственными деятелями Германии 28 ноября 1912 г. в равной мере демонстрируют решимость рейха поддержать Австро-Венгрию в любых ее действиях против Сербии, решимость, ставшую ведущим направлением германской внешней политики в канун Первой мировой войны.
Мартин Френсис, английский исследователь из Университета Цинциннати, подвергает критическому анализу британскую историографию Первой мировой войны, которая, на его взгляд, все еще замыкается в узких границах, устраняясь от понимания ее как глобального конфликта и «тотальной войны» (007). Историкам необходимо освоиться с более широким масштабом анализа, объединяя локальное и глобальное, применяя методы микроистории в широких рамках транснационального и имперского. Они могли бы многое почерпнуть из методологически и концептуально инновационных исследований повседневной жизни населения, проводимых историками Германии и Австро-Венгрии. Последние включили в круг внимания такие проблемы, как жестокость по отношению к военнопленным и гражданским лицам в ходе оккупации, голод, этнические чистки, карательные меры, навязанные некоторыми
военными лидерами по отношению к собственному народу. Более того, историки России и континентальной Европы особо подчеркивают, что динамика разрушения, развязанная Великой войной, была подхвачена коммунистическими и фашистскими режимами в последующие годы. Разумеется, все это не коснулось собственно Британии, и это отчасти объясняет тот факт, что британские историки уделяли гораздо меньше внимания беспрецедентному физическому насилию и разрушениям, связанным с войной.
Однако вышеуказанное и вполне понятное различие между историографией Британии и континентальной Европы, отстранив британских историков от рассмотрения важной проблемы, имело печальным следствием появление парамилитаристской политики в послевоенной континентальной Европе.
Как британская историография объясняет насилие и травмы, которые оставила в сознании населения Первая мировая война? Автор указывает на устойчивость традиционных мотивов в понимании опыта и памяти войны 1914-1918 гг., опираясь на тезис Дж. Винтера, согласно которому Первая мировая война не означала фундаментального разрыва в развитии европейской культуры. Этот тезис покоился на утверждении одной, но важной в плане истории культуры темы, а именно «формы и содержания оплакивания мертвых Великой войны»1. Достоинством его работы являлось и то, что при этом автор выходил за рамки узко национального понимания данной темы, отнюдь не преуменьшая величие и серьезность Великой войны как катаклизма в европейской истории. Отказ Винтера рассматривать войну как разрыв преемственности в европейской культурной истории нередко искажался британскими историками.
Однако исследование Винтера, посвященное формам коллективной памяти о павших 1914-1918 гг., ставило целью дать новый подход к одному из важных эпизодов культурной истории XX в., а именно «культуре поминовения» как к путям и способам обрести коллективное утешение после тяжелых утрат Великой войны. Отказываясь от преобладающей реакции на войну как на «разрыв преемственности» в европейской истории, он утверждает, что сами
1 Winter J. Sites of memory, sites of mourning: the Great warin European cultural history. - Cambridge, 1995.
формы поминовения и оплакивания были традиционными способами утешения для оставшихся в живых.
Историческое исследование Первой мировой войны в Британии было вынуждено считаться с фактом, что господствующее понимание войны в обществе состояло в том, что это был «грандиозный акт безумия и бесполезности». Как показывают недавние исследования, профессиональные историки понимали необходимость постоянно оспаривать укоренившуюся уверенность, согласно которой разрушительные последствия 1939-1945 гг. (и особенно их кульминация в Аушвице и последствиях ядерного взрыва над Хиросимой) были, несомненно, значительнее событий 1914-1918 гг. Другими словами, Первая мировая война рассматривалась как частная трагедия, поскольку погибали за нее «напрасно», тогда как поколение Второй мировой войны утешалось тем, что их жертва по крайней мере освободила мир от зла нацизма.
Такой подход, по мнению автора, ведет не просто к ошибочным, но и вредным последствиям. «Бескомпромиссное признание мифа войны как бессмысленной трагедии рискует выплеснуть из ванны с грязной водой и ребенка, минимизируя факт, что война переживалась миллионами как реальная катастрофа, причины и контуры которой могут быть вполне вскрыты только благодаря постоянному вниманию к концептуальным связям между идеологией, культурной идентичностью и массовым убийством» (007, с. 11).
Современная историография, безусловно, привлекла внимание к моментам сходства между двумя мировыми войнами. Историки континентальной Европы, особенно занимавшиеся германской зоной оккупации в Восточной Европе во время Первой мировой войны, уделили серьезное внимание рассмотрению взглядов и поведения сторон, воевавших в 1914-1918 гг., указав на то, что они проявятся в более экстремистской и разрушительной форме в 1939-1943 гг. Этого нельзя сказать о британских историках, которые ограничивались развенчиванием устоявшегося в общественном мнении различия между «плохой» войной 1914-1918 гг. и «хорошей» войной 1939-1945 гг. Необходимо рассматривать обе мировые войны в общем аналитическом и концептуальном контексте, подчеркивает М. Френсис. Историография Первой мировой войны должна включить неофициальные личные истории, области личного опыта, сохранив при этом общий взгляд на их значение
для политического, социального и культурного развития Британии, высветить наследие Первой мировой войны в субъективном мире участников Второй мировой войны. Это необходимо потому, что официальная риторика Второй мировой войны стремилась навязать «критическую дистанцию» по отношению к более раннему конфликту, поскольку обычные британцы, как и военные и политические деятели, несли в своей психике следы общей травмы столетия.
«Весьма значимой представляется хронологическая близость двух мировых войн, когда оказывается возможным сопоставить опыт обоих военных конфликтов в рамках одной автобиографии» (007, с. 15). Приводя конкретные случаи из жизни участников военных действий, автор подчеркивает невозможность «минимизировать травмы Первой, подчеркивая значимость Второй мировой войны» (там же).
На психическом уровне тревожные «призраки Первой мировой войны», по выражению автора, накладывали свой отпечаток на сознание видных политических деятелей, стратегов и солдат, создавая беспорядок и хаос в их подсознании. Это относится и к Уин-стону Черчиллю, чья воинственность и самоуверенность чередовалась с моментами сомнения и меланхолии. Так, порой он казался неспособным освободиться от травмы неудачной кампании в Гал-липоли 1915 г. С одной стороны, его предпочтение в 1942-1943 гг. стратегических инициатив в Средиземноморье и Южной Европе, вопреки советским и американским требованиям немедленной переправы через пролив и высадки в Западной Европе, свидетельствовало о противоречивом желании продемонстрировать, что даже в случае поражения его стратегические намерения о наступлении в Дарданеллах (ослабить Германию, нанеся поражение ее союзникам) сохраняются. С другой стороны, Черчилля преследовал призрак массовых потерь в ходе наступления в Дарданеллах и на Сомме в Первую мировую войну, что объясняет его нервное возбуждение в канун высадки в День Д. В статье приводятся и другие примеры сомнений и колебаний командующих войсками, над чьей памятью довлел опыт Великой войны. Неудивительно, что когда С. Маршал высказал доктору Черчилля свое недовольство тем, что британцы блокируют открытие Второго фронта, тот ответил, что «дело не в промедлении, а в памяти о потерях на Сомме» (007, с. 19).
Опыт войн вторгался в частную жизнь, лежащую вне социальной сферы, которая тем самым подвергалась милитаризации. По крайней мере, пишет автор, «историкам следует быть более внимательными к сложной взаимосвязи личных психических историй, вплетающихся в сеть социальных, культурных, политических изменений, связанных с обеими войнами. Историкам следует переступить через географические и временные разграничения, пренебрежение личным и субъективным при написании "большой истории"». Только так история Британии в период 1914-1918 гг. обретет статус инновационного и концептуального исследования» (007, с. 21).
Т.М. Фадеева
ДРЕВНИЙ МИР
2016.04.008. РЕЙ П. А. БОЛЬШАЯ СТРАТЕГИЯ КЛАССИЧЕСКОЙ СПАРТЫ: ПЕРСИДСКИЙ ВЫЗОВ.
RAHE P.A. The Grand Strategy of Classical Sparta: The Persian Challenge. - New Haven; L.: Yale univ. press, 2015. - XIV, 408.
Ключевые слова: Спарта, поздний архаический период; Греко-персидская война 499-479 гг. до н.э.; стратегия безопасности.
Монография профессора Департамента истории и политических наук Хиллсдейл Колледжа (Мичиган, США) посвящена формированию стратегии безопасности Спарты в поздний архаический период и ее трансформации в ходе Греко-персидской войны 499479 гг. до н.э. Автор анализирует роль Спарты в этом «конфликте цивилизаций», который, таким образом, в отличие от большинства исследований по данной теме, рассматривается не с афиноцентри-стских позиций. Такой подход, с точки зрения П.А. Рея, оправдан тем, что именно Спарта, которая пользовалась непререкаемым авторитетом среди эллинов, возглавила в 480-479 гг. до н.э. союз греческих полисов и организовала сопротивление персидскому нашествию. Книга состоит из введения, пролога, двух частей, включающих восемь глав, и эпилога.
Во введении («Столкновение цивилизаций») автор обращает внимание на специфику греко-персидских войн, обусловленную как масштабом конфликта, так и присутствием в нем особого идео-
