CC BY
87
2016.03.025. ДЕПРЕТТО К. ФОРМАЛИЗМ В РОССИИ: ПРЕДШЕСТВЕННИКИ, ИСТОРИЯ, КОНТЕКСТ / Авториз. пер. с франц. Мильчиной В. - М.: Новое литературное обозрение, 2015. - 328 с.
Ключевые слова: русская формальная школа; символизм; футуризм; Общество по изучению поэтического языка (ОПОЯЗ); Московский лингвистический кружок.
Русская формальная школа в литературоведении, существование которой принято датировать периодом с 1915 по 1930 г., «продолжает считаться одним из самых влиятельных направлений литературной теории ХХ века» (с. 6), замечает французская исследовательница профессор университета «Сорбонна Париж - 4» Катрин Депретто. Активное усвоение наследия формалистов началось в России в 1960-е годы, когда, на волне рождения структурализма, их работы были восприняты как альтернатива марксистско-ленинскому подходу к анализу художественных произведений. Однако в этот первоначальный период наиболее распространенным оставалось упрощенное представление о формализме, связывавшее его только с авангардом и футуризмом. Ситуация изменилась, когда стали публиковаться новые документы, появились первые комментированные издания и, прежде всего - вышедшая в 1977 г. книга работ Ю.Н. Тынянова с комментариями А.П. Чудакова, М.О. Чуда-ковой и Е.А. Тодеса1, а в дальнейшем были изданы и прокомментированы исследования Б.М. Эйхенбаума, В.Б. Шкловского, Р.О. Якобсона, Б.И. Ярхо2 и др., показавшие глубокую укорененность формализма в культуре эпохи, традиционно именуемой Серебряным веком.
Так, пробуждению интереса к вопросам художественной формы в России начала ХХ в. немало способствовал символизм, прежде всего - работы о русском стихе Андрея Белого. Именно символизм, подчеркивает К. Депретто, начал реабилитацию эстетических категорий, вызвавшую к жизни теории, настаивающие на специфичности искусства; их крайним проявлением и стал русский формализм.
1 Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. - М., 1977.
2
Эйхенбаум Б.М. О литературе. - М., 1987; Шкловский В.Б. Гамбургский счет. - М., 1990; Роман Якобсон: Тексты, документы, исследования. - М., 1999; Ярхо Б.И. Методология точного литературоведения. - М., 2006.
Проблемами поэтики и эстетики постепенно начинала заниматься и университетская наука, в частности С. А. Венгеров - руководитель организованного в 1908 г. в С.-Петербургском университете пушкинского семинария, деятельность которого «предвещала последующие попытки положить конец засилью культурно-исторической школы и философским интерпретациям художественных произведений, чтобы превратить науку о литературе в самостоятельную дисциплину» (с. 47). Несмотря на вполне традиционные взгляды Венгерова, его семинарий, в котором пушкинистские штудии сочетались с увлеченностью современной поэзией, следует считать одним из главных источников формальной школы: молодые пушкинисты «стремились применить методы анализа, опробованные на поэзии начала Х1Х века, к поэзии современной, прежде всего к той, которая была близка к Цеху поэтов» (с. 60). В 1910-е годы происходит небывалое прежде сближение поэзии и филологии, появляется оригинальная фигура филолога-поэта: Л.Н. Гумилёв, О.Э. Мандельштам, ставшие позже настоящими поэтами, и будущие университетские профессора - В.М. Жирмунский, Б.М. Эйхенбаум, Р.О. Якобсон.
Другим важным источником русского формализма стала университетская компаративистика в лице Александра Н. Веселов-ского: «Сопоставление с западноевропейскими научными и художественными произведениями позволяло по-новому увидеть собственную науку и собственную литературу» (с. 106).
Трудно отрицать, замечает исследовательница, наличие тесных связей между начальным этапом формализма и поэзией русского кубофутуризма. Для раннего ОПОЯЗа большое значение имели кубофутуристические лозунги («слово как таковое», «самовитое слово», «заумь»), опоязовцы (прежде всего - Якобсон) проявляли пристальное внимание к поэзии кубофутуристов, на заседаниях Московского лингвистического кружка часто присутствовал Маяковский.
В последние полтора десятилетия укрепляется тенденция рассматривать русский формализм в широком европейском научном контексте. К упоминавшимся и ранее именам представителей близких к филологии дисциплин - немецких (В. Дильтей, Г. Вёльфлин, В. Дибелиус, О. Вальцель) и французских (Ф. де Сос-сюр, Ф. Брюнетьер, Г. Лансон и др.) ученых, прибавились имена
психологов В. Вундта, И.Ф. Гербарта, а также социолога Э. Дюрк-гейма. Стало очевидным, что несмотря на декларации о нелюбви к психологической науке, терминология формалистов отчасти заимствована из немецкой психологии, а «сам стиль формальной школы близок к языку тогдашней психологической науки» (с. 109). Таковы термины «апперцепция» у Л.П. Якубинского, «языковой жест» у Б.М. Эйхенбаума, Е.Д. Поливанова и Р.О. Якобсона и некоторые другие, которые могли быть восприняты формалистами через посредство А.А. Потебни. Однако заимствования из европейской науки сыграли решающую роль лишь на начальном этапе существования русской формальной школы, которая по мере своего развития все более отдалялась от западных источников, не в последнюю очередь в силу объективных исторических причин (Первая мировая война, революция 1917 г. и Гражданская война).
Русский формализм одинаково тесно связан как с европейской наукой своего времени, так и с национальной литературной почвой. Формалисты «присваивали себе все, что находили у других авторов, если эти находки казались им необходимыми для построения их собственной теории» (с. 115).
Деятельность русских формалистов на первом этапе была связана с созданным в Петрограде в середине 1910-х годов. Обществом по изучению поэтического языка (ОПОЯЗ), куда входили филологи В.Б. Шкловский, О.М. Брик, Б.А. Кушнер, лингвисты (ученики Бодуэна де Куртене) - Л.П. Якубинский и Е.Д. Поливанов. Чуть позднее к ним присоединились Ю.Н. Тынянов, Б.М. Эйхенбаум, Б.В. Томашевский, С.И. Бернштейн; с ОПОЯЗом был связан В.В. Маяковский, близки к группе были В.М. Жирмунский и В.В. Виноградов. В конце 1920-х годов общество распалось как из-за внутренних проблем (исчерпанность первоначальных установок, конец коллективной работы), так и по причине идеологического и политического давления.
Другим центром русского формализма стал более многочисленный, созданный в 1915 и просуществовавший до 1924 г. Московский лингвистический кружок (МЛК), члены которого, однако, себя формалистами не называли. С МЛК связана деятельность Р.О. Якобсона (до его отъезда из России в 1920 г.), в него входили, в частности, Г.О. Винокур и Б.И. Ярхо. В отличие от ОПОЯЗа, московские филологи были более разнородны и разобщены, так что
«трудно говорить о группе единомышленников, исповедующих одни и те же взгляды и связанных тесными дружескими узами» (с. 190).
МЛК и ОПОЯЗ не испытывали взаимной приязни и враждовали. «Москвичи» осуждали ОПОЯЗ за теоретическую слабость, утверждая необходимость построения теории на основе концепции «внутренней формы» слова, выдвинутой Г.Г. Шпетом, и ориентировались в своих изысканиях не на футуризм (как ОПОЯЗ), а на акмеизм. В отказе опоязовцев от поиска каких бы то ни было эстетических предпосылок литературы, в опоязовской идее системы они видели упрощенное понимание слова и формы, противопоставив своим оппонентам стремление учесть все составляющие глубинной природы слова и оперируя понятием «структура».
ОПОЯЗ, пишет исследовательница, хотел быть группой, «черпающей легитимность вне строго академической (университетской) сферы. Этот разрыв с прошлым проявлялся, среди прочего, в стремлении к коллективным действиям, полностью противоположным традиционной филологической работе, которой каждый занимается в одиночку. Опоязовцы ценили новаторство, научные открытия как таковые и не слишком заботились о строгости изложения своих идей. В Москве, напротив, были уверены, что научность концепции определяется не столько ее содержанием, сколько строгостью доводов... Понятно, почему москвичи практически не обращали внимания на работы опоязовцев, делая исключение только для Жирмунского; с их точки зрения, эти работы не имели ничего общего с подлинной наукой» (с. 201).
Исследователи, писавшие о формализме, особенно на Западе, подчеркивает К. Депретто, используя сходные положения опоязов-ских работ, пытались вывести общую теорию формальной школы и игонорировали различия между участниками группы, вырывая их работы из исторического и биографического контекста. Выявлению индивидуального вклада в деятельность формальной школы таких ее представителей, как Ю.Н. Тынянов, Р.О. Якобсон, Б.М. Эйхенбаум, Е.Д. Поливанов отведено в реферируемой монографии особое место, как и анализу «романа с ключом» о формалистах «Скандалист» (1928) В. А. Каверина.
Отдельно выделена проблема взаимоотношений В.В. Маяковского с формалистами. Поэт был хорошо знаком со многими
членами ОПОЯЗа - В. Шкловским, Р. Якобсоном, О. Бриком (который входил и в МЛК), Б. Эйхенбаумом и др.; у них были совместные издательские дела - члены ОПОЯЗ публиковали в журнале «ЛЕФ» (главный редактор - Маяковский) свои статьи; поэт часто посещал заседания ОПОЯЗа и еще чаще бывал на заседаниях МЛК. У ОПОЯЗа Маяковский заимствовал некоторые понятия, например, название его статьи «Как делать стихи» перекликается с названиями статей Эйхенбаума («Как сделана "Шинель" Гоголя») и Шкловского («Как сделан Дон-Кихот»). Формалисты, в свою очередь, были внимательными читателями Маяковского. Так, по свидетельству Эйхенбаума, чтению Маяковского целиком обязана статья Тынянова «Ода как ораторский жанр» (1927). Влияние Маяковского (равно как и Хлебникова) чувствуется и в художественной прозе Тынянова - в «Кюхле» (1925) и особенно в «Смерти Вазир-Мухтара» (1927): отрывистый слог, смешение стилей, реминисценции из «Слова о полку Игореве».
В своих исследованиях поэзии Маяковского формалисты шли двумя путями. Московские филологи подчеркивали, прежде всего, его лингвистическое новаторство, в то время как опоязовцы в попытке интерпретировать стихи поэта в контексте истории поэзии и эволюции жанров искали его доминанту, стилистическую «установку», усматривая в его творчестве тяготение к оде: сочетание обыденного и торжественного, гиперболичность, ораторский стиль, декламационность. Интерес к поэзии Маяковского пропадает к концу 1920-х годов с угасанием лирической составляющей в творчестве поэта. Причиной недовольства формалистов стала и политизация ЛЕФа, лефовская концепция «литературы факта». В свою очередь Маяковский упрекал членов группы в исследовании в основном литературы прошлого. В 1928 г. Шкловский вышел из состава ЛЕФа, поэт утратил поддержку формалистов и порвал с ними.
В теоретических спорах между ОПОЯЗом и МЛК, а также между старшим и младшим поколениями русских формалистов (среди которых - Б.Я. Бухштаб, Л.Я. Гинзбург) немаловажную роль в 1920-е годы сыграло осмысление творчества Б. Л. Пастернака, начинавшего как футурист, некоторое время близкого к ЛЕФу и в силу территориальных причин бывшего теснее связанным с МЛК. Будет несправедливо, однако, считает К. Депретто, отдать предпочтение какой-то одной группе формалистов. Несмотря на
методологические различия, между ними существовали явные схождения, позволяющие рассматривать обе группы как проявления двух различных одного и того же движения.
Т.Г. Юрченко
2016.03.026. КАРЛСОН И. ИСТОРИЯ И СОВРЕМЕННОСТЬ В СОЧИНЕНИЯХ АЛЕКСАНДРА СОЛЖЕНИЦЫНА. KARLSON I. History and modernity in the works of Aleksandr Solz-henitsyn / Toronto Slavic quarterly. - Toronto, 2016. - N 54. - P. 1225.
Ключевые слова: А.И. Солженицын; история; революция; исторический прогресс.
В центре творчества Солженицына (1918-2008) всегда была Россия, отмечает Ирина Карлсон (Упсальский университет, Швеция); в своих произведениях он постоянно размышлял над тем, когда начался закат России и как ее спасти. Претензии Солженицына быть и писателем и историком делают правомерным вопрос о его взглядах на историю и ее движущие силы, которые в целом оставались неизменными на протяжении всей его жизни.
Писатель начал свою работу над тетралогией «Красное Колесо» (начало сбора материала - 1937 г., завершена в 1989, полностью издана в 1983-1991 гг.), когда история и образ революции в России подвергались значительным манипуляциям. Важные документы не были доступны даже для ученых-историков, и только интуиция художника позволила Солженицыну осуществить задуманное. Писатель признавал, что был одержим историей и что уже в 18 лет задумал писать о революции. Солженицын был уверен, что изучение ошибок прошлого поможет предотвратить их в будущем, считая катастрофический опыт русской революции уроком не только для России, но и для всего мира.
В «Красном Колесе» писатель обращается к истории Февральской революции. События, изображенные в книге, поделены на «узлы» - их всего четыре, каждый посвящен таким историческим моментам, которые, по мысли автора, объясняют, как могла произойти революция и последовавший за ней захват власти большевиками.
