CC BY
12
2014.04.027. ПОЛАШЕГ А. У ПАРАДНОГО ВХОДА В РАЙ: ХЕРУВИМСКАЯ ПОЭТИКА КЛЕЙСТА.
POLASCHEGG A. Von der Vordertür des Paradieses: Kleists cherubinische Poetik // Deutsche Vierteljahrsschrift für Literaturwissenschaft und Geistesgeschichte. - Konstanz, 2013. - Jg. 87, Heft 4. - S. 465-502.
Ключевые слова: ангелология; херувим; библейские аллюзии; страж границ.
Пристрастие Генриха фон Клейста (1777-1811) к образу ангела, который одинаково часто встречается в драматических, повествовательных и лирических текстах писателя, давно замечено исследователями: этот образ трактовали и как реликт древних религиозных традиций, переосмысляемых Клейстом (Г. Пикеродт1), и как парадоксальное выражение демонического начала - как ложную личину, за которой скрывается дьявол (И. Курди2).
Андреа Полашег (Берлинский университет) обращает внимание на то обстоятельство, что из всех возможных «ангельских типов», существующих в истории религии, Клейст отдает несомненное предпочтение херувиму. Более того: в немецкой литературе этого периода нет другого писателя, в творчестве которого мотив херувима занимал бы столь существенное место. Он появляется уже в одном из первых произведений Клейста - в драматическом фрагменте «Роберт Гискар, герцог норманнов» (норманнский «народ» в самом начале трагедии молит херувима быть своим предводителем) - и завершает творчество и жизнь Клейста, всплывая в едва ли не самом последнем его тексте - предсмертном письме (так называемой «литании смерти») к Генриетте Фогель, спутнице писателя по самоубийству, где Клейст называет свою смертельно больную подругу «моим ангелом-хранителем, моим херувимом и серафимом» (с. 466).
По мнению исследовательницы, внимание Клейста к фигуре херувима привлекло не экзотическое звучание самого слова
1 Pickerodt G. «Mein Cherubim und Seraph». Engelsbilder bei H. von Kleist // Kleist-Jahrbuch. - Stuttgart, 2006. - S. 171-187.
2
Kurdi I. Der Engel, der der Teufel ist // Kätchen und seine Schwestern. Frauenfiguren im Drama um 1800 / Hrsg. von G. Emig, A.Ph. Knittel. - Paderborn, 2000. -S. 121-128.
«Cherub» (как полагает Г. Пикеродт), но особая семантика этого мифологического образа в библейских текстах, которую Клейст в полной мере осознавал. Связь Клейста с библейской традицией настолько сильна, «что пассажи из Священного Писания, где фигурирует херувим, читаются так, словно бы их написал сам Клейст» (с. 469).
Несомненную библейскую аллюзию представляет собой упоминание херувима в одном из самых цитируемых текстов Клей-ста - эссе «О театре марионеток». Развивая свой знаменитый парадокс о несовместимости грации и сознания, Клейст выражает мысль о невозможности для человека вернуться к своему первоначальному состоянию, до «вкушения от древа познания», следующей перифразой: «Но рай заперт, и херувим присматривает за нами (und Cherub hinter uns); мы должны обогнуть мир и посмотреть, нет ли лазейки где-нибудь сзади».
Клейст обыгрывает в эссе сообщение Книги Бытия о том, что после грехопадения Бог «изгнал Адама и поставил на востоке у сада Едемского Херувима и пламенный меч обращающийся, чтобы охранять путь к дереву жизни» (Быт. 3, 24). Из этого текста Клейст воспринимает идею особой роли херувима как «стражника границы» (с. 471), однако если в Библии херувим охраняет лишь границу рая, то у Клейста речь идет уже о метафизической границе «между двумя антропологическими состояниями - природной грации и сознания».
Таким образом, херувим из эссе Клейста наследует ту черту, которая в Библии отличает его от прочих ангелов: последние способны быть посланниками, выполнять посредническую функцию, связывая небесный и земной миры; «херувим же выполняет свою функцию стража именно тем, что стоит на месте и безмолвствует» (с. 474).
Другая библейская аллюзия звучит в речи принца Гомбург-ского (из одноименной драмы), заверяющего принцессу Наталию, что он станет «ангелом с огненным мечом», стоящим у ступеней ее трона (акт V, строки 583-584). Слово «херувим» здесь отсутствует, но атрибут ангела - огненный меч, оружие стражника Эдема - свидетельствует о том, что Клейст имеет в виду именно херувима. Однако слова принца отсылают не к книге Бытия, но к другой библейской книге - Исходу, в которой Господь дает Моисею подробные
инструкции по изготовлению ковчега. Он, в частности, говорит, что по краям ковчега должны располагаться херувимы, сделанные из золота (Исх. 25, 16-22).
«Херувимы стоят на ковчеге с заповедями и служат в то же время основанием престола; тем самым они образуют - архитектонически и метонимически - фундамент господства Господа (Herrschaft des HERRN)» (с. 475). Именно этой функцией херувима можно объяснить неоднократно встречающееся в Ветхом Завете перифрастическое обозначение Господа как «того, кто сидит на херувимах».
В «Принце Гомбургском» Клейст соединяет две библейские ипостаси херувима - стражника границы (о чем свидетельствует упоминание соответствующего атрибута - огненного меча) и «фундамента» Божьего трона. Однако «херувим» у Клейста (в данном случае это именование применяет к себе сам принц Гомбур-ский) имеет существенное отличие от херувима библейского. Последний статичен по самой своей сути: он должен стоять на месте, чтобы служить и стражником, и «фундаментом». Эту особенность библейского херувима точно воспроизводит старший современник Клейста, Фридрих Шиллер, когда в трагедии «Дон Кар-лос» сравнивает с охраняющим Эдем херувимом герцога Альбу, «стоящего у трона» (акт V, строка 1013).
Герцог Альба, охраняющий сон короля, у Шиллера и в самом деле статичен. Однако с принцем Гомбургским, бросающимся в бой вопреки приказу полководца, дело обстоит противоположным образом: если он и «херувим», то херувим динамичный и стремительный: не столько охраняющий границы, сколько штурмующий их.
В «Принце Гомбургском» мотив херувима помещен не в религиозный, но в военно-политический контекст. Политическая трактовка этого мотива еще яснее проявляется в патриотической оде «Германия к своим детям» (1809). В ее четвертой строфе нарисован аллегорический образ некоего «рыцаря», и вместе с тем «херувима», который стоит на скале, но должен сойти с нее, чтобы возглавить всенародное освободительное движение. Клейст вновь «динамизирует» (с. 480) своего херувима, помещая его на самый гребень народной волны. Однако роль «вождя» народной массы дана херувиму уже в начальных строках вышеупомянутого «Роберта Гискара»: именно под его предводительством народу предстоит
«поколебать скалу», т.е. совершить нечто почти невозможное - освободиться от проклятия чумной заразы.
Трансформация библейской традиции у Клейста состоит в том, что библейский херувим - «абсолютный страж границ» (Grenzwachter) - приходит в движение, динамизируется и в конечном итоге становится «абсолютным ниспровергателем границ» ^ге^8Шгшег) (с. 482). В случае «Роберта Гискара» это граница между жизнью и смертью: ведь между ними с самого начала пьесы балансирует герцог Гискар, заразившийся чумой. «Как больной чумой он воплощает в себе ту самую границу, которую он, как военачальник, может преодолеть, но лишь как херувим - смог ее прорвать на самом деле» (с. 483).
Херувим у Клейста - одновременно и воплощение абсолютной границы, и та единственная сила, которая может эту границу поколебать и даже упразднить.
Если во всех вышеприведенных текстах Клейста мотив херувима был воплощен чисто риторически (херувим лишь упоминался в речи, но не становился самостоятельным героем, действующим лицом), то в пьесе «Кетхен из Гейльбронна» херувим появляется на сцене в качестве персонажа, лишенного собственных реплик, но определяющего весь ход действия.
Сцена, где херувим в облике юноши, «облеченного светом», является Кетхен и касается ее головы пальмовой ветвью, вызвала нарекания критиков. Так, Людвиг Бёрне (в 1818 г.) оценил ее как крайне неуместную: по его мнению, душа, стремящаяся уловить «веяние скрытого мира духов, который обнаруживает себя во сне», была бы лишь разочарована столь зримым и материальным явлением (с. 484).
Однако театральная визуализация херувима - закономерный этап в эволюции «херувимской поэтики» Клейста, в основе которой лежит идея энергичного вмешательства этого ангела в земные дела. По мнению А. Полашег, именно херувим в ночь св. Сильвестра показывает больному графу, находящемуся между жизнью и смертью, Кетхен и объясняет ему, что она - дочь императора.
Херувим вновь оказывается не столько хранителем, сколько ниспровергателем границы. И вновь, как и в «Роберте Гискаре», это граница между жизнью и смертью, но в то же время и граница между сознанием и тем сомнамбулическим состоянием, в котором
граф видит свой пророческий сон. Границу между сознанием и сферой бессознательного (в том числе и сферой «грации») охраняет херувим в эссе «О театре марионеток»; здесь же, в «Кетхен из Гей-льбронна», херувим разрушает ее - «ломает именно ту дверь, которая в эссе "О театре марионеток" представлена как принципиально закрытая». Сомнамбулическое состояние графа и есть «задний вход» в рай бессознательного, в «изначальное состояние естественного знания и грации» (с. 487).
Явление херувима у Клейста, в трактовке А. Полашег, всегда оказывается «зримым знаком космической силы», которая перестраивает или разрушает фундаментальные границы бытия - такие, как граница между раем и земным миром, между жизнью и смертью, между небом и землей, между сознанием и бессознательным естественным состоянием (с. 491).
Обычно херувимы Клейста молчат. Единственное исключение - херувим, который выведен Клейстом в стихотворении «Ангел у Гроба Господня», представляющем собой обработку евангельской истории о женах-мироносицах, пришедших ко Гробу Христа, где «Ангел Господень» возвестил им о его воскресении.
Евангельского ангела Клейст заменяет на херувима, в уста которого он и вкладывает благую весть о воскресении. Такая замена кажется А. Полашег закономерной в контексте «херувимской поэтики» Клейста. Ведь данный херувим, как и многие другие херувимы Клейста, одновременно и охраняет границу, и отменяет ее: он сидит на краю камня, затворявшего вход в могилу; однако камень уже отброшен - могила открыта, граница между жизнью и смертью упразднена.
Итак, библейский херувим - хранитель границ, опора Господа - претерпевает у Клейста существенную трансформацию: страж границы теперь властен ее отменить и открыть - в частности, открыть и запретную для человека область райской невинности. Это значит, что херувим у Клейста наделен властью над устройством мироздания - его явление в мир всегда чревато грозными судьбоносными следствиями: «там, где вмешивается херувим, мир опрокидывается (kippt)» (с. 500).
А. Е. Махов
