CC BY
52
щий вариант «восстановления "нормы", обретение изначальной гармонии путем расследования» (с. 186).
Эта модель представляет модификацию жанров готического, любовного и исторического романа, других жанров массовой литературы. Смешение жанров приводит к появлению сложного текста, который заставляет читателей искать интерпретации, соответствующие их горизонтам ожидания.
В.М. Кулькина
2014.04.010. ГОМЕЛЬ Э. ВИКТОР ПЕЛЕВИН И ЛИТЕРАТУРНЫЙ ПОСТМОДЕРНИЗМ В ПОСТСОВЕТСКОЙ РОССИИ. GOMEL E. Viktor Pelevin and literary postmodernism in post-soviet Russia // Narrative. - Columbus: The Ohio state univ., 2013. - Vol. 21, N 3. - P. 309-321.
Ключевые слова: эпистомологические фигуры; пространство / время; симулякр; субъективность.
Специалист в области постмодернизма и нарратологии Элана Гомель (проф. Тель-Авивского университета) изучает творчество Виктора Пелевина, опираясь на работы Ф. Джеймисона, М. Фуко, М. Эпштейна и В. Чернецкого. Автор статьи оценивает постсоветскую Россию как «общество, одержимое восстановлением истории и времени», провал жанра утопии стал частью неточно записанной ((mis)remembered) истории, сформировавшей временной постмодернизм, в противоположность пространственному западному постмодернизму (с. 311).
Распад СССР и последовавшее за ним исчезновение «второй мировой культуры», которая в отличие от «товарного фетишизма» (Ф. Джеймисон) служила альтернативой глобальному капитализму, способствовали «безраздельному господству постмодернизма на все более и более однородном культурном пространстве»1. С точки зрения М. Эпштейна, постмодернизм в России, наоборот, является прямым продолжением западного. Основываясь на этих двух противоречащих друг другу мнениях, Э. Гомель называет «российский постмодернизм западным импортом, наложением "культурной ло-
1 Jameson F. The seeds of time. - N.Y.: Columbia univ. press, 1994.
гики глобального капитализма" на бывшую социалистическую страну» (с. 309). Разочарование в мечте о коммунизме сыграло основополагающую роль в развитии постмодернизма в стране, попытка которой построить утопию привела к национальной катастрофе. Постмодернизм занял видное место на руинах утопии, а провал «советского эксперимента», в свою очередь, способствовал развитию того, что Ф. Джеймисон назвал «неспособностью вообразить утопию» как отличительную особенность западного постмодернизма.
Автор статьи называет «эпистомологические фигуры» М. Фуко основой российского постмодернизма, а их перенос в социокультурную реальность - травмой повторного «возвращения в историю» (the trauma of the re-entrance into history); такое «возвращение» характеризуется потребностью российских писателей «обрабатывать уроки неудавшейся утопии и объединять их в новое национальное повествование» (с. 310). Элементы «прошлого», способность «помнить его слишком хорошо», утопия советской литературной традиции, «преследующая» новую прозу, - все это делает российский постмодернизм «чувствительным к проблемам времени и истории». В посткоммунистической России сформировался «постмодернизм историчности, исследующий постмодернистское пространство в поисках потерянного времени», что привело к появлению фигуры Виктора Пелевина и «общества, одержимого восстановлением времени и истории» (с. 311).
На сегодняшний день В. Пелевин признан одним из основных представителей российского постмодернизма. Благодаря его отточенной технике - воспроизведению элементов научной фантастики, киберпанка, метапрозы, пастиша, игровой самореференции -Пелевина ставят в один ряд с Итало Кальвино, Ульямом Гибсоном, Харуки Мураками и другими всемирно известными писателями-постмодернистами. И в то же время проза Пелевина не может быть правильно понята вне контекста травмирующей памяти о советском периоде1. Э. Гомель анализирует творчество Пелевина в ра-
1 Dalton-Brown S. Ludic nonchalance or ludicrous despair? Viktor Pelevin and Russian postmodernist prose // Slavonic and East European review. - Leeds: Maney publishing, 1997. - Vol. 75, N 2. - P. 216.
курсе трех координат постмодернизма: пространство, симулякр и субъективность (space, simulacrum, and subjectivity (с. 311)).
Пространство-время рассматривается на примере повести «Желтая стрела» (1993). Главный герой Андрей проводит дни в бесконечном путешествии, пытаясь разгадать тайну бытия мироздания. Неправдоподобное место действия (восточноевропейский ландшафт за окнами поезда), позволяющее раскрыть пространственную эпистему постмодернизма через «онтологические суждения» героя, меняет восприятие читателем текста от временного и исторического до пространственно-географического. Главный герой начинает понимать суть движения поезда в пространстве как движения во времени. Поезд - изображение советской культуры, его место назначения - общество будущего. Как только Андрей осознает, что его путешествие не имеет конечного пункта назначения, а последняя остановка - это прошлое, которое лишь толкает локомотив в неизвестное будущее, он может выйти из вагона.
Аналогичное взаимодействие временных аллегорий и постмодернистского пространства автор статьи находит в повести «Затворник и Шестипалый» (1990). Гротескно отображенный мир воспринимается главными героями через своеобразную «философскую одиссею». Затворник и Шестипалый - это цыплята на птицеферме. Они улетают с фермы, что становится их личным выбором и борьбой за свободу в мире фаталистов. Пространственный хронотоп уступает место законам другого измерения.
Пространство бесконечного поезда или вселенная курятника у Пелевина покоятся на умирающей советской утопии, в то время как история и бегство от реальности воспроизводятся путем абсурдности и несоответствий, связывающих вымышленные миры с «живой» историей России. Э. Гомель приводит мнение В. Чернец-кого, назвавшего определяющим в понимании пространства прозы Пелевина гетеротопию (термин М. Фуко). Время спроектировано в пространство, история - в многомерное пространство. Гетеротопия романов Пелевина представляет собой инверсию монолитного пространства советской литературной традиции.
Симулякр - одна из координат постмодернизма, стирающая границы между воображаемым и реальным, историческим. Однако, как замечает Э. Гомель, в СССР в отличие от Запада, история изначально делилась на официальную (доступную и неизбежную) и
фактическую (запечатленную в воспоминаниях, фактах, отчетах о присшедших событиях). Критический анализ идеологического миража советского строя представлен Пелевиным в самосозидании героев. Омон Кривомазов в романе «Омон Ра» (1992) отлично понимает, что советская «действительность» - своего рода коллективный солипсизм, но это знание не ослабляет его готовность умереть ради поддельного космического проекта. Другими словами, идеологический симулякр определяет личный опыт трансцендентного самопожертвования и не имеет значения, соответствует ли идеология реальности или нет. Социальная реальность - представление коллективное, подкрепленное преданностью и верой простых людей.
Самый известный роман Пелевина «Чапаев и Пустота» (1996) структурно имитирует известный парадокс о человеке: ему снится бабочка, которой снится, что она человек. Повествование раскрывается через путаницу философских доктрин, буддистских рефренов, интертекстуальных аллюзий и шуток. Фрагментация субъективности в романе отображает национальную травму: герой романа Петр Пустота страдает раздвоением личности, не выдерживая распада советской утопии. Пелевин драматизирует столкновение и путаницу не только миров, но и людей, идущих наугад через социоисторическое пространство-время разрушенной утопии. Пустота находит успокоение в собственной «внутренней Монголии», где человек встречается с хаосом истории и где пространство, время и субъективность непостоянны.
Э. Гомель называет постсоветский постмодернизм Виктора Пелевина способом, с помощью которого русская культура пытается «принять» свое прошлое и создать новый художественный язык.
В.М. Кулькина
2014.04.011. ДРЕЙЗИС Ю.А. РАЗРАБОТКА КУЛЬТУРНОЙ ПАРАДИГМЫ ПОСТМОДЕРНА В ПРОИЗВЕДЕНИЯХ КИТАЙСКИХ АВАНГАРДИСТОВ // Вопросы литературы. - М., 2013. -№ 1. - С. 274-299.
Ключевые слова: китайская авангардная проза; модернизм; постмодернизм; гротескное переосмысление традиционных литературных форм; погружение в бездну агрессии, патологических аффектов; увлечение образами болезни, смерти и разрушения; де-
