CC BY
9
пени все удачные решения1. Вместе с тем этот феномен влечет за собой неизбежность повторов, ограничивающих свободу переводчика, рост числа неадекватных переводов и возможность искажения образа первоисточника и его автора в восприятии реципиента переводов.
В связи с феноменом множественности анализируется явление канонизации перевода. Авторы отмечают, что параллельное существование в литературе множество переводов одного и того же подлинника затрудняет процесс канонизации одного из них. Это следует рассматривать как позитивный фактор, препятствующий утверждению текста, недостаточно адекватно воссоздающего оригинал. С другой стороны, сама канонизация перевода - процесс бесконечный: всегда сохраняется потенциальная возможность нового, более адекватного перевода. При этом подчеркивается, что канонизация переводов зависит от специфических литературно-культурологических процессов в сфере языка перевода, поэтому качество того или иного перевода может в определенные периоды времени и не являться определяющим условием.
Третья часть «Оригинал и 71 перевод стихотворения Р.М. Рильке «Der Panther» на русский язык» представляет собой Приложение, в котором приводятся существующие в русском языке переводы стихотворения немецкого поэта на русский язык.
Е.О. Опарина
КОММУНИКАЦИЯ. ДИСКУРС. РЕЧЕВЫЕ ЖАНРЫ
2014.02.024. СЛАВИСТИКА В ЭСТОНИИ И ЗА ЕЕ ПРЕДЕЛАМИ / Отв. ред. Дуличенко А.Д. - Тарту: Изд-во Тартус. ун-та, 2013. -289 с. - (Acta slavica estonica; 3) (slavica Tartuensia; 10.).
В сборнике представлены материалы XV Международного съезда славистов, который состоялся в августе 2013 г. в Минске (Республика Беларусь). Сборник содержит доклады Национального Комитета славистов Эстонии, а также статьи российских и зару-
1 См. также: Латышев Л.К. Технология перевода. - 2-е изд., перераб. и доп. -М., 2005. - 320 с.
бежных исследователей, занимающихся актуальными проблемами славянской макро- и микролингвистики.
Издание включает вступительную статью «От редактора» (А. Д. Дуличенко), три тематических раздела, аннотации статей на эстонском языке и указатель имен.
Вступительная статья носит обзорный характер, дает представление о содержательной направленности тематических разделов издания, включает краткие сведения об авторах и их научных интересах.
В разделе первом «Доклады делегации Национального комитета славистов Эстонии на XV Международном съезде славистов в Минске» представлено шесть статей-докладов - представителей исследовательских школ Таллинна, Тарту, Нарвы.
А.Д. Дуличенко (Тарту) в обзорной статье «Феномен славянских микрофилологий в современном славяноведении» обращается к этапам становления этого раздела языкознания на примере своего научного опыта. Начав изучение южнорусинского языка, автор статьи в дальнейшем обратился к поиску «микроязыковых феноменов» (с. 21) в различных областях славянской культуры. Типологическому анализу подвергаются такие микроязыки, как градищанско-хорватский, молизско-славянский, чакавский и кайкавский, пре-кмурско-словенский, банатско-болгарский, кашубский, восточно-словацкий, ляшский, карпаторусинский, резьянский. В результате ученый приходит к выводу о том, что «славянскую микрофилологию формируют далеко не все славянские микроязыки: некоторые из них имеют славянскую микролитературу лишь в зачаточном состоянии, в других случаях основной акцент делается на лингвистической стороне вопроса» (с. 22).
В статье автор предлагает свою классификацию славянских литературных микроязыков, опираясь на ареально-географический принцип в сочетании с этнолингвогенетическим и литературно-языковым принципами, разделяя на этом основании литературные микроязыки на четыре группы: «автономные (верхнелужицкий, нижнелужицкий, кашубский); островные (югославо-русинский, градищанско-хорватский, молизско-славянский, резьянский, банат-ско-болгарский; периферийно-островные ((карпато) русинский, эгейско-македонский, помакский, венецианско-словенский, бунев-ский); периферийные (региональные) (чакавский, кайкавский, пре-
кмурско-словенский, ляшский, восточнословацкий, западнополес-ский, силезский) (с. 23). Указывая генетическую основу приведенных выше языков, А.Д. Дуличенко пишет, что большинство из них «оказываются в южнославянской группе, далее следует западнославянская, затем восточнославянская и, наконец, спорный южнорусинский стоит особняком» (с. 25). На основании проведенных научных изысканий автор статьи приходит к выводу о том, что микроязыки имеют тенденцию к тому, чтобы быть подобными большим славянским литературным языкам, хотя для их самостоятельности требуются определенные факторы, например, наличие государственных границ, достаточное количество носителей языка и др. Тем не менее славянская микрофилология «составляет органичный компонент современного славянского этно-языкового мира» (с. 30).
И.В. Абисогомян (Тарту) в статье «Лингвопрагматический подход к становлению литературного языка в условиях двуязычия (на примере формирования и фиксации лексики чешского языка в эпоху Национального Возрождения)» справедливо отмечает «лин-гвоцентричность чешского Национального Возрождения» (с. 31). В качестве основополагающей характеристики Национального Возрождения ученый рассматривает «отторжение немецкого воздействия и яркое проявление пуристических тенденций» (с. 31). Автор статьи утверждает, что «чешский язык всегда развивался в условиях двуязычия» (с. 32), а также находился под сильным воздействием старославянского и латинского языков, что оказало существенное влияние на развитие чешского языка. Интенсивное взаимодействие с немецким языком И.В. Абисогомян объясняет следующим историческим обстоятельством - безграничным влиянием власти Габсбургов на Чешское королевство, которое началось в 1620 г. В дальнейшем взаимодействие языков выразилось в «факте создания двуязычных немецко-чешских, а потом и чешско-немецких (иногда еще и с латинской параллелью) словарей» (с. 36). По мнению автора статьи, их возникновение обусловлено прагматическими обстоятельствами - «словари выполняли роль учебных пособий при изучении латыни или при чтении, например, библейских текстов» (с. 36). Это привело впоследствии к смягчению пуристических тенденций в эпоху Национального Возрождения.
Н.А. Нечунаева (Таллинн) в статье «Славянская Минея: "местные" особенности списков и типология текста» исследует гимно-графический памятник, напоминая, что «Минея в диахронии сохраняет единство текста, который в списках реально представлен в нескольких типах» (с. 44). Автор статьи выделяет параметры для выделения типа Минеи - «это состав памятника, структура службы и особые лингвистические чтения» (с. 44), упоминая тот факт, что «Минея вместе с Триодью и Октоихом образуют корпус книг, на который, согласно Сводному каталогу славяно-русских рукописей Х1-Х111 вв., приходится около четверти сохранившихся от Х1-Х111 вв. памятников» (с. 45). Помимо этого, в названии «Минея» отражен «принцип расположения богослужебного текста, прославляющего святых или церковные праздники, на каждый день соответствующего месяца в течение года. Особенностью конфессионально-гимнографических текстов является присутствие в их составе национальных, локальных признаков, которыми являются службы славянским святым» (с. 45).
С.Б. Евстратова (Тарту) в статье «Имя Бог и душа в языковой картине мира староверов эстонского Причудья и Белоруссии» рассматривает понятия Бога и души в качестве «нравственных констант» (с. 59), определяющих менталитет народа, что в дальнейшем выражается в созданных им устных и письменных текстах. Автор статьи информирует о том, что с 2003 г. Обществом развития и культуры староверов Эстонии совместно с кафедрой русского языка Тартуского университета было организовано несколько диалектологических и культурологических экспедиций в места компактного проживания староверов на западном побережье Чудского озера. Рассуждения о соотношении Бога и души во всей человеческой жизни в понимании староверов подкрепляется полевым материалом, а также высказываниями респондентов - старообрядцев Белоруссии и Причудья. При этом традиционный религиозный дуализм, что «Бог мог быть как добрым, так и злым (Чернобог)» (с. 61) в высказываниях старообрядцев приобретает иной оттенок: «Бог добр и наказывает только по заслугам» (с. 63). В религиозной традиции душе зачастую приписывается «зооморфный образ, когда душа уподобляется птицам и насекомым, особенно бабочкам, мотылькам, светлячкам, мухам, а также рыбам» (с. 61-62). По мнению информантов из Причудья, «когда душа расстается с телом, она от-
летает в виде птички, но никогда не воплощается в образе животного» (с. 65). Различие между древнеправославной и православной верой заключается, по мнению респондентов, «лишь во внешней стороне богослужений» (с. 67). На основании полученных данных С.Б. Евстратова приходит к выводу о том, что в Белоруссии и эстонском Причудье вера наполняет духовную жизнь староверов, поэтому «Бог и душа занимают очень важное место в их языковой картине мира. Для староверской этики оказывается очень важным трудиться, каждое дело начинать и заканчивать молитвой. Бог находится в душе, в непосредственной близости к человеку, и именно душа определяет поступки человека, Бог и душа - исходные этические константы, поэтому они не подвержены изменениям» (с. 68).
Н.Н. Богданова и О.Н. Бурдакова (Нарва) в статье «О параметрах оценки современного состояния и развития системы русского глагольного словоизменения» делают акцент на процессах, происходящих в словаре, т.е. на его постоянном изменении, подвижности лексического состава, изменении объема отдельных классов и др. Отмечая рост одних морфологических классов глаголов и стабильность или сокращение других (с. 71), авторы высказывают предположение, что это обстоятельство является следствием развития систем, т. е. их эволюцией. Для осуществления прогноза развития глагольных систем авторы статьи предлагают выделить те параметры, которые должны подвергаться мониторингу: «базовые объективные количественные показатели как синхронный (текущий) объем класса, степень (внутриглагольной) деривационной / семантической активности класса и частота встречаемости в речи» (с. 71). Н.Н. Богданова и О.Н. Бурдакова полагают, что для правильного определения роли и значимости отдельных систем целесообразно использовать «набор статистических и динамических показателей» (с. 80). Статья содержит формулы, отражающие порядок проведения расчетов, а также список параметров оценки состояния и развития системы русского глагольного словоизменения.
О.Н. Паликова (Тарту) в статье «Неофициальная географическая лексика как лингвистический признак территориальной общности людей (на материале городского сленга и островного говора)» считает, что «географическая лексика, объединяющая неофициальную топонимию определенной местности и народную географическую, является актуальным языковым отражением оппо-
зиции свое - чужое» (с. 84). Автор утверждает, что географическая лексика аккумулирует опыт людей, проживающих на данной территории, а знание этих лексем является фактором, консолидирующим данную общность и одновременно фактором, отграничивающим их от других носителей языка. При этом лексический состав «неофициальной урбанонимии» (с. 85) варьирует. По мнению автора, для всех жителей города актуальны различные городские объекты: здания (магазины, рестораны, школы и т.п.), точечные объекты, например памятники. Однако эти объекты являются ключевыми для социально ограниченной группы населения, которая «использует свой набор неофициальных урбанонимов» (с. 85). При этом автор отмечает, что неофициальные урбанонимы могут мотивироваться «либо официальным наименованием, либо внешним видом городского объекта» (с. 86). О.Н. Паликова иллюстрирует вышеприведенные положения многочисленными примерами: «Кошмар-кет» = магазин Comarcet (на логотипе магазина изображена кошачья мордочка); «Развалины» = Домский собор; «Памятник прищепке, Прищепка» = памятник Ф.Г. Х. Струве (абстрактный памятник похож по форме на солнечные и песочные часы и действительно может напомнить прищепку); «Памятник кузнечику, Кузнечик» = памятник Яану Тыниссону (позеленевший бронзовый памятник в виде худощавой человеческой фигуры) и др.
Далее автор статьи отмечает широкую вариативность неофициальной урбанонимии, которая «может отражать социальные характеристики групп носителей» (с. 87). Обобщая способы образования урбанонимов, О.Н. Паликова выделяет следующие типы номинаций: 1) словообразовательные - «Пироговка, Пирыч» = сквер возле памятника Н.И. Пирогову; 2) описательные - «Мост у Атлантиса, Мост у Ратуши» = Горбатый мост (на одном берегу находится ресторан Atlantis, на другом - Ратушная площадь); 3) игровые (псевдоэтимологизирующие) - «Трали-вали» = ул. Vallikraavi (с. 86); 4) метафорические - «Эйфелева башня» = эст. Turu sild 'рыночный мост' (издалека силуэт моста напоминает Эйфелеву башню); метонимические - «Ратуша» = Ратушная площадь.
Помимо этого, в статье отмечаются «народные географические термины» (с. 90). Последние употребляются общностями людей, ограниченными по территориальному признаку, и на этом основании могут быть причислены к языковым средствам отделения
«своих от чужих». В завершение автор приходит к выводу, что анализируемая лексика «является источником содержательной информации об истории и географии территории проживания носителей говора» (с. 96).
В разделе втором «Славянская лексикология и лексикография» открывается статьей «Упоминание Ефрема Сирина в граффито XI века новгородской Софии», где С.Ю. Темчин (Вильнюс) информирует «о двух граффито 1050-1108/12 годов новгородского Софийского собора, предположительно выполненных на двух семитских языках: одно по-древнееврейски, а другое по-арамейски» (с. 101). При этом «отмечается, что обе надписи были известны и ранее, но оставались необъясненным. В статье представлена авторская лингвистическая, содержательная и историческая интерпретация обеих надписей «кунирони», которую предложено в славянской адаптации делить на два слова «куни рони» - «вставай, взывай» из библейской книги Плач Иеремии1 и «парехъ мари», которую принято считать «славянской адаптацией популярной классическо-арамейской литургической формулы «благослови, Господи», используемой перед началом и во время молитвы, и соотносить с иным граффито того же времени новгородской Софии «ефремъ сурин [ъ]» (с. 102). По мнению автора статьи, надпись «ефремъ сурин [ъ]» следует рассматривать в качестве автографа, выписанного в виде монограмм на византийский лад, и соотносить его «не с известным богословом и литургическим поэтом Ефремом Сири-ным, а с местным новгородским жителем Ефремом (вероятно, священником), получившим определение «Сирин» как прозвище либо по причине своего сирийского происхождения» (с. 102).
В статье «VYznam dila Vaclava Flajshanse pro evropskou pare-miologii», написанной на чешском языке2 (рус.: «Значение словаря
1 Плач 2.19: «Вставай, взывай ночью, при начале каждой стражи; изливай, как воду, сердце твое пред лицом Господа; простирай к Нему руки твои о душе детей твоих, издыхающих от голода на углах всех улиц». Плач выражает скорбь о разрушении Иерусалима вавилонским царем Навуходоносором в 587 г. до н.э.
(С.Ю. Темпич, с. 101). - Прим. реф.
2
Перевод статьи дан во введении «От автора» А.Д. Дуличенко. - Прим.
реф.
Вацлава Флайшганса для европейской паремиологии») В.М. Моки-енко (Санкт-Петербург), дается очерк истории создания и издания двухтомного паремиологического тезауруса Вацлава Флайшганса, опубликованного в 1911-1913 гг. (см. с. 9), т.е. одного «из самых полных собраний чешских и славянских пословиц и поговорок» (с. 9).
В статье Т. Левашкевича (Познань) «Hasla kwalifikowane w gornoluzycko-niemieckim slowniku Jakubasa (1954)» (рус.: «Статьи, квалифицированные в верхнелужицко-немецком словаре Якубаша (1954)»), данные словаря Ф. Якубаша сравниваются с материалами последующих верхнелужицких составителей.
В статье «"Энциклопедический словарь" Брокгауза-Ефрона как terra incognita русской лингвистики (взгляд из XXI в.)» О.В. Никитина (Москва) это издание описывается как «сокровищница, отразившая культурные срезы мировой цивилизации с древнейших времен до начала XX столетия в максимально полном, как это представлялось возможным тогда, объеме» (с. 140). Автор справедливо отмечает, что авторы-издатели словаря Ф.А. Брокгауз и И. А. Ефрон смогли воплотить весьма амбициозный замысел создания самого авторитетного справочного словаря, который давал сведения практически из всех областей знания: математики, техники, логики, философии, биологии, географии, истории, политики, экономики, религии, искусства, антропологии. Кроме этого, по мнению О.В. Никитина, описываемая энциклопедия стала «первым печатным лингвистическим терминологическим словарем, составленным на профессиональном научном уровне и охватившим всю палитру словесного искусства: от элементов знаковых систем, экзотических и международных языков до освещения проблем стилистики и риторики, подробнейшего описания фонетических, грамматических и общелингвистических понятий» (с. 142). В статье отмечается, что энциклопедический словарь имеет уклон в сторону компаративистики, что объясняется следующим обстоятельством: «почти все авторы статей воспитывались в недрах Московской и Казанской лингвистической школ, некоторые, например И.А. Боду-эн де Куртенэ, сами создали влиятельное научное направление» (с. 142). О.В. Никитин отмечает, что самым «плодовитым» автором энциклопедического словаря был ученик И.А. Бодуэна де Куртенэ, впоследствии профессор Императорского Санкт-Петербургского
университета Сергей Константинович Булич, который внес существенный вклад в разделы энциклопедии по фонетике, грамматике, персоналиям, литературам и языкам Индии, а также по лингвоэкзо-тике.
В своей статье «Русинские периодические издания Подкарпа-тья (1939-1944)» М. Капраль (Ниредьхаза) обращается к истории периодики Подкарпатья периода Второй мировой войны и отмечает, что в течение длительного времени она не исследовалась, хотя в те годы в крае выходили «русинские периодические издания» (с. 149). М. Капраль пишет, что с 1939 г. «Подкарпатье оказалось в составе Венгрии. Тогда на Подкарпатской территории проживали всего 667 561 человек. Из них 498 290 русин, что составляло 74,7% от всего количества населения, 9,1% обывателей края составляли евреи, 8,6 - венгры, 3,4 - словаки, 2,2 - румыны, 1,4% - немцы» (с. 151). Исходя из качественного и количественного состава населения Подкарпатья периода Второй мировой войны с учетом того, что в «составе венгерского государства Подкарпатье получило статус регентского комиссариата» (с. 151), автор статьи приводит детальный обзор существовавших в то время печатных изданий.
В статье «Заступеносц церковнославянских елементох у духовней сфери рускей народносци» (рус.: «Представленность церковнославянских элементов в духовной сфере южнорусинской народности»), написанной на южнорусинском микроязыке, М. Фейса (Нови Сад) освещает специфику церковнославянского языка, упоминая, что в конце XVII-XVIII вв. было опубликовано пять букварей. В статье М. Фейса «дается краткая характеристика так называемого угрорусского язычия», отмечается, что большинство «рукописных текстов до сих пор не собрано и не опубликовано»
(с. 11).
В статье «К вопросу об истории создания эстонско-польских и польско-эстонских лексикографических изданий» А. Чекада (Тарту) отмечает, что двуязычные словари стали появляться на рубеже 1950-1960-х годов: первый чешско-эстонский словарь, составленный А. Райдом и С. Смирновым1, появился, например, в 1966 г., а не-
1 Ка1(! А., Бштоу Б. Т§ЬЫ-ее811 8бпагааша1. - ТаШпп, 1966. - 456 с.
давно появились «проекты по составлению эстонско-украинского, эстонско-болгарского и болгарско-эстонского словарей, но работа над ними пока не завершена» (с. 179). В настоящий момент издано «большое количество русско-эстонских и эстонско-русских лексикографических пособий в виде справочников и словарей» (с. 180). К наиболее значимым А. Чекада относит «эстонско-русский словарь в пяти томах1 Ее8й-уепе 8бпагааша1:, 1997-2009, русско-эстонский словарь в 2-х томах2 Уепе-ее8й 8бпагааша1;, 2000» (с. 180). Автор статьи полагает, что на фоне такого количества лексикографических изданий «двуязычная польско-эстонская лексикография, как и сопоставительное изучение польского и эстонского языков, пока находится на начальном этапе развития» (с. 180), хотя потребность в переводах, а также в подобной справочной литературе возрастает. А. Чекада полагает, что при составлении польско-эстонского словаря необходимо наиболее полно учесть предыдущий опыт создания справочной литературы с учетом всех достижений и недостатков. Анализ словарей проводился с использованием следующих критериев: «краткая характеристика издания, сведения об авторах-составителях, целевая группа пользователей словарем, объем и содержание словаря / разговорника, разделение представленной в нем лексики на тематические группы, способ представления языкового материала, наличие и достаточность / недостаточность грамматических и прочих комментариев, а также общие выводы относительно значимости издания в области двуязычной лексикографии» (с. 181). На основании проведенного анализа автор статьи приходит к выводу о том, что эстонско-польская и польско-эстонская лексикография представлена достаточно большим количеством справочников и словарей, которые были опубликованы в последние 20 лет. Однако А. Чекада полагает, что эстонско-польская лексикография «нуждается не только в новых изданиях, но прежде всего в теоретических работах по составлению словарей - как традиционных, так и словарей нового типа» (с. 192).
1 Liiv M., Laasi H., Lagle T., Leemets H. Eesti-vene sönaraamat. - Tallinn,
1997-2009. - Vol. 1-5.
2
Vene-eesti sönaraamat / Leemets H., Saari H., Kull R. et al. - Tallinn, 2000. -
Vol. 1-2.
Раздел третий «Вопросы славянского синтаксиса и переводо-ведения» содержит пять статей.
Раздел открывается статьей Х. Куссе и М. Шарлай (Дрезден) «Немецко-русский русский - от игры к языку?», в которой рассматривается актуальный лингвистический статус шуточного языка «квеля» (с. 197), под которым авторы статьи понимают «манеру русских эмигрантов выражаться на смеси русского и немецкого языков» (с. 197). В статье отмечается, что смешение языковых систем наблюдается прежде всего в среде эмигрантов последней волны (1990-е годы), «культурно-языковая среда которых делится на русскоязычную сферу общения в частной коммуникации и немецкоязычную общественную сферу» (с. 197). Взаимодействие языковых систем осуществляется путем вкрапления в русскую языковую систему немецкоязычной лексики. При этом, по наблюдениям авторов статьи, смешивание русской и немецкой лексики носит изначально окказиональный характер. По мнению ученых, из этого смешения может возникнуть «определенная системность» (с. 198), которая может привести к возникновению нового микроязыка. Так, указывается, что «немецко-русский идиом в Германии представляет собой смешение на основе русского языка и отличается тем самым от влияний русского языка на немецкий, характерных для населения немецкого происхождения в России и немецкоязычных эмигрантов» (с. 198). В этом контексте авторы статьи говорят о немецко-русском русском идиоме и о русско-немецком немецком идиоме, статус которых в настоящий момент изучается с позиций контактной лингвистики под термином «смешанный язык» (ср.: Mischsprache, mixed language) (с. 198). Х. Куссе и М. Шарлай подчеркивают, что «явления такого типа наблюдаются и в любых других межъязыковых отношениях, когда культурный и языковой контакт между двумя (или более) разноязычными этносами обладает некой стабильностью» (с. 198). Речь идет прежде всего о так называемых новых или мировых английских языках (ср. англ. New Englishes, World Englishes), возникших в Индии и в Африке.
Авторы называют следующие причины смешения языков: 1) принцип экономии; 2) потребность заполнения лексических пробелов; 3) поэтическая (эстетическая) функция языка. Приводятся следующие примеры языкового смешения: «амты» (мн. ч. от нем. Amt «служба», «должность») и «беруфы» (мн. ч. от нем. Beruf
«профессия»); немецкие культурные реалии, связанные с празднованием Рождества: «вайнахтский рынок, вайнахтский праздник / стол, вайнахтская культура» (от нем. Weihnachten «рождество». Для демонстрации поэтической функции языка авторы приводят примеры пародийного использования речи: Блауе вагон бежит и швинга-ет / И дер шнельцуг набирает ход / А варум же этот день фер-швиндает / Золь он зих хинциен целый год / Тепихом-тепихом дальний вег стелется / И упирается в блауер хималек / Едому-едому в бессере глаубится / Ролится-ролится блауер цуганек\ ср. рус.: Голубой вагон бежит, качается, // Скорый поезд набирает ход. // Ну зачем же этот день кончается?// Пусть бы он тянулся целый год. // Скатертью, скатертью дальний путь стелется, // И упирается прямо в небосклон. // Каждому, каждому в лучшее верится, // Катится, катится голубой вагон.
Далее приводится детальный анализ лексических и грамматических средств, обеспечивающих комический эффект. На основании многочисленных примеров Х. Куссе и М. Шарлай приходят к выводу о том, что «имя существительное, заимствованное из немецкого, перенимает маркировку русского рода, числа, падежа; имя прилагательное тоже склоняется согласно русской парадигме» (с. 204). Эти замечания касаются также и других частей речи. Кроме случаев лексических заимствований авторы наблюдают случаи «синтаксической интерференции», например: вместо русского словосочетания «сдавать экзамены - делать экзамены» (от нем. eine Prüfung machen), вместо «родить ребенка - получить ребенка» (от нем. ein Kind bekommen).
Х. Куссе и М. Шарлай считают, что если рассматривать речь эмигрантов как «одну из полноправных форм коммуникации (наряду с русским и немецким литературным языком) и делать упор на критерии самоидентификации, т.е. принадлежности к одной группе, то в этом случае может развиться новая культурно-языковая общность, говорящая на новом языке, обладающем высоким символическим потенциалом» (с. 206). Авторы подчеркивают, что «буду-
1 Mode of access: http://www.strannik.de/quelia/wagen.htm [дата обращения: 23.01.2013].
щее этого идиома не в монолингвизме, не в двуязычии, а скорее всего в трилингвизме, в котором немецкий, русский и немецко-русский русский языки будут употребляться в разных коммуникативных ситуациях и с разными коммуникативными целями» (с. 206).
В статье «Язык диаспоры или интерференция в переводе?» К. Кару (Тарту) отмечает возросший в Эстонии интерес исследователей к изменениям, происходящим в русском языке. Так, проблемам русского языка были посвящены три тома ученых записок кафедры русского языка Тартуского университета1. В качестве особенностей русского языка в Эстонии называются «распространенность латиницы, эстонские заимствования (варваризмы, кальки, полукальки), неологизмы и неосемантизмы, особенности глагольного управления, тяготение к атрибутивным словосочетаниям, отдельным типам предложений» и пр. (с. 211).
Далее К. Кару обращается к социально значимым проблемам перевода, опираясь преимущественно на российскую лингвистическую школу перевода, и рассматривает понятие межъязыковой интерференции. По наблюдениям автора, в практике перевода материал, почерпнутый из переводных и оригинальных текстов, традиционно рассматривается вместе, в то время как «принципиально важным представляется разделение этих двух типов источников, поскольку механизмы порождения оригинального и переводного текста различны» (с. 212). Размышляя о неизбежности интерференции в переводе, К. Кару справедливо отмечает ее причины: 1) переводчик может не заметить «некоторых отклонений от узуса из-за кажущейся эквивалентности» (с. 213); 2) переводчик стремится к «гиперкорректной передаче отдельных элементов исходного текста в переводе». При этом следы переводческой интерференции сохраняются и в отредактированных текстах. В этой свя-
1 Язык диаспоры: Проблемы и перспективы. - Тарту, 2000. - 282 с. - (Труды по рус. и славян. филологии: Лингвистика. Нов. сер.; 3); Проблемы языка диаспоры. - Тарту, 2002. - 240 с. - (Труды по рус. и славян. филологии: Лингвистика. Нов. сер.; 4);. Активные процессы в русском языке диаспоры и метрополии. - Тарту, 2009. - 258 с. - (Humaniora: Lingua russica = Труды по рус. и славян филологии: Лингвистика; 12).
зи К. Кару различает качественные и количественные нарушения, которые проявляются прежде всего в грамматике.
Автор сообщает о своих наблюдениях за речью студентов-переводчиков, родным языком которых является русский язык, отмечая, что различные отклонения от литературной нормы (чаще всего лексические и синтаксические кальки с эстонского, неправильное глагольное управление, инверсия, неверные коллокации) возникают прежде всего в ситуации перевода: «кинобилеты» (< эст. кшорйейф, «из этого вышло, что ...» (< эст. 8е11е81; 1иН уаЦа, е1 ...), «Эстония меняется информацией» (< эст. ее8й уаИе1аЬ тЮ1;). При свободном говорении те же студенты не допускают подобных ошибок, хотя используют кальки, варваризмы и пр.
В соответствии с Законом о языке, принятом в 1995 г., все делопроизводство (на разных уровнях) ведется на эстонском языке, что обусловливает вторичность текстов на русском языке. В связи с этим возникает вопрос о качестве перевода, поскольку «в эстонской языковой ситуации велика доля непрофессионального (бытового, спонтанного) перевода, отмечает К. Кару. «Монолингв в иноязычном окружении обречен на постоянный перевод» (с. 216). Помимо этого, человек не всегда осознает, что он занимается переводом, и в этом случае «такой перевод может быть назван наивным» (с. 216).
В заключение автор подчеркивает, что «вызванные интерференцией в переводе определенные отклонения от нормы (качественные или количественные) становятся фактами языка диаспоры, т.е. порождаются и в созданных в Эстонии оригинальных текстах на русском языке» (с. 218).
В статье А. Желе «Medpropozicijskost V 81оуеп§стЬ> (рус. «Межпропозиционность в словенском языке») (Любляна), отмечается, что типичными показателями межпропозиционных возможностей словенского языка являются союзы, союзные коннекторы, частицы, которые «проявляют себя как предложные или предложно-частичные модификаторы» (с. 13).
Цель статьи Е.И. Костанди (Тарту) «Прагматика синтаксических связей: Проблема анализа» состоит в рассмотрении «подчинительной связи слов с точки зрения наличия в ней прагматической составляющей и возможностей ее выявления» (с. 236). По мнению автора, результаты рассмотрения связи с позиции субъекта сводятся к тому, что «разные типы связи способствуют формированию
определенной позиции говорящего или иного субъекта, моделирующего и воспринимающего языковую действительность» (с. 237). Анализ примеров, взятых из художественных текстов, свидетельствует о том, что «при наличии точки зрения непосредственного наблюдателя обычно возрастает число конструкций с согласованием: «Он долго смотрел на большой портрет какого-то военного в густых эполетах, с выпуклыми глазами, с низким лбом, с поразительно великолепными бакенбардами и широчайшей грудью, сплошь украшенной орденами. <...> Он взглянул на чету новобрачных - молодой человек в длинном сюртуке и белом галстуке, стриженный ежиком, вытянувшийся во фронт под руку с девицей в подвенечном газе, - перевел глаза на портрет какой-то хорошенькой и задорной барышни в студенческом картузе набекрень» (И. Бунин «Солнечный удар»). По мнению автора статьи, в приведенном выше отрывке позиция наблюдателя эксплицирована, ср.: «смотрел», «взглянул», «перевел взгляд» и пр.
Е.И. Костанди подчеркивает, что «художественный текст предпочитает позицию непосредственного наблюдателя» (с. 241), в то время как в официально-деловых текстах предпочтение отдается «субъектно /объектно-объектным / субъектным отношениям, ср.: «права и свободы граждан (ср.: гражданские права и свободы), интересы Союза ССР (союзные интересы), территория Эстонской ССР (эстонская территория), представители государств (государственные представители)1».
Обращение к разнородному эмпирическому материалу позволяет автору статьи сделать вывод о том, что «тип связи соотносится с коммуникативно-прагматическими факторами» (с. 244).
Завершает раздел статья Е.М. Вельман-Омелиной и В.П. Щад-невой (Тарту) «Сложное слово и словосочетание в свете внутри- и межъязыкового взаимодействия (на материале переводов деловых текстов)», в которой описывается современное состояние делопроизводства в Эстонии, характеризущееся высокой степенью компьютеризации, т.е. «сейчас можно говорить о документной электронизации, которая уже охватывает разнообразные коммуникативные
1 Из.: Уголовного кодекса Эстонской ССР. - Прим. реф.
области» (с. 247). Это обстоятельство способствует представлению русскоязычной информации не только на бумажном носителе, но и на «интернет-сайтах государственных учреждений и частных фирм» (с. 248). Авторы статьи отмечают двоякую особенность русского языка в диаспоре: «с одной стороны, он ориентирован на современный русский язык России; с другой - под влиянием государственного эстонского языка русский язык в Эстонии приобретает и собственные новшества, воплощаемые в специфических языковых образованиях, не свойственных русскому языку в России» (с. 248).
В качестве объекта анализа Е.М. Вельман-Омелина и В.П. Щаднева выбрали «сложные слова с в соотношении со словосочетаниями» (с. 249), поскольку переводчик сталкивается при переводе официально-деловых текстов с различными именными языковыми единицами, которые могут представлять определенную сложность, например: в эстонском языке продуктивны и популярны суффиксы -mine, -us, используемые при образовании абстрактных существительных, в то время как в русском языке абстрактные отглагольные лексемы с точки зрения набора словообразовательных формантов более разнообразны, о чем свидетельствуют следующие примеры: akteermine «актирование», но: kaitsmine «защита», keldumine «отказ». Авторы приходят к выводу о том, что «наиболее типичными соответствиями эстонским сложным словам являются не русские сложные слова, а русские словосочетания автономных слов, ибо русский язык стремится эксплицировать отношения между соседствующими значениями, а эстонский эти отношения имплицирует в семантике сложного слова» (с. 252). При этом «базовые именные атрибутивные словосочетания-эквиваленты могут состоять из прилагательного и существительного или из двух существительных». Е.М. Вельман-Омелина и В.П. Щаднева подчеркивают, что «при переводе сложных слов осуществляется своеобразное межуровневое взаимодействие контактирующих языков», обусловленное «их типологическими характеристиками, которые проявляются во всех звеньях языка» (с. 257).
И.А. Гусейнова
