CC BY
32
2014.01.033. ВОЛКОГОНОВА ОД. КОНСТАНТИН ЛЕОНТЬЕВ. -М.: Молодая гвардия, 2013. - 454 с.: ил. - (Жизнь замечательных людей).
Книга О. Д. Волкогоновой, вышедшая в серии «Жизнь замечательных людей», реконструирует жизненный мир одного из самых оригинальных русских мыслителей XIX в. - К.Н. Леонтьева. О.Д. Волкогонова использует биографию в дильтеевской трактовке - как один из методов понимания в «науках о духе», противостоящий методам каузального и аналитического объяснения в естествознании, с помощью которого автор не только восстанавливает жизненные программы и сценарии Леонтьева, но и интерпретирует идейное наследие мыслителя. Книга содержит библиографический указатель. Выводы автора подтверждаются цитируемыми архивными документами.
Книга состоит из 15 глав, рассказывающих о духовной эволюции Леонтьева. В первой и второй - «Мать и сын», «Университет» - подчеркивается влияние властной и незаурядной матери на становление молодого Леонтьева. Именно здесь автор видит истоки «матриархата» в леонтьевских романах. С влиянием матери связаны и первые религиозные переживания Леонтьева, сыгравшие свою роль в его трудном пути к монашеству. Автор находит в детстве и ростки будущего теоретического эстетизма: «С матерью связан и "эстетический инстинкт", столь характерный для Леонтьева» (с. 18).
Обучение Леонтьева на медицинском факультете Московского университета способствовало формированию у него естественно-научного подхода к действительности и наложило отпечаток на все его мировоззрение, хотя собственно медицина его быстро разочаровала. В студенческие годы он начал писать и приобрел литературного «покровителя» в лице И. С. Тургенева, который стал значимым Другим в жизни Леонтьева и ввел его в литературные круги.
Третья глава - «Крымская война» - посвящена участию Леонтьева в войне 1853-1856 гг. В условиях военного времени правительство предложило студентам-медикам четвертого курса, готовым поехать на театр военных действий, получить диплом досрочно. Леонтьев был среди тех, кто поехал в Крым как военный лекарь. В конце войны, когда боевые действия уже закончились,
он провел около года в крымском имении О.Н. Шатилова (известного лесовода, орнитолога, агронома), под влиянием общения с которым увлекся естествознанием. Автор отмечает, что в какой-то момент литература и естественно-научный подход к действительности стали видеться Леонтьеву взаимодополняющими друг друга: «Он даже думал о том, что можно внести в искусство какие-то новые формы на основании естественных наук» (с. 91). И хотя позднее точка зрения Леонтьева радикально изменилась - он стал видеть в воздействии естествознания на свое творчество вред, «его будущая концепция исторического процесса дышала естественнонаучным подходом, натурализмом, объединяя, сливая воедино историю отдельных народов, человечества с историей живого, природы, показывая и подчеркивая общую логику их развития» (с. 92). Сохранился проект, написанный в те годы Леонтьевым, в котором он предлагал заложить на Южном берегу Крыма «учеб-ницу естествознания». «У нас есть бездна военных школ, есть Университеты, есть специальные училища... но нет хорошего училища Естествоведения», - писал он. Южный берег Крыма был выбран им из-за уникального разнообразия климатических поясов на сравнительно небольшой площади этого региона.
В главе четвертой - «Сельская жизнь» - анализируется процесс формирования концепции «эстетического имморализма» Леонтьева в 1858-1860 гг. В своих романах того периода Леонтьев высказал еретическую мысль: красота важнее морали; лучше живописное, молодецкое зло, чем скучное и бесцветное добро. Именно за эту теорию Леонтьева с легкой руки Василия Розанова называли «русским Ницше». Для обоих мыслителей движущей силой истории является борьба, а не сонное благоденствие; творчество -продукт состязания и страсти. В этом смысле добро и зло - две стороны одной медали и невозможны друг без друга. «Зло на просторе родит добро», - писал Леонтьев. И Ницше вторил ему: «Самые сильные и самые злые души до сих пор продвигали человечество более всех... злые побуждения столь же полезны, необходимы и спасительны для видов, сколь и добрые». Автор обоснованно замечает, что Леонтьев свой «имморализм» высказал задолго до Ницше: «Скорее Ницше можно назвать "прусским Леонтьевым"!» (с. 102). По мнению автора, речь можно вести не о заимствовании, а о перекличке идей, что свидетельствует об определенной тен-
денции в духовной жизни XIX в., проявившейся, в частности, в обращении к теме героев и героического в истории (в связи с этим в книге упоминаются и работы Т. Карлейля).
К. Леонтьев выдвинул эстетический критерий оценки как самый широкий, применимый ко всему на свете: религиозная мистика может быть критерием для оценки происходящего только в глазах единоверцев («ибо нельзя христианина судить по-мусульмански и наоборот»), с точки зрения этики и политики можно оценивать только человеческие поступки, биология применима лишь к живому, но физика и эстетика - наиболее общие критерии, они работают «для всего». «Прекрасны и Алкивиад, и тигр, и алмаз; эстетическая оценка - не только всеобщая, но и самая точная» (с. 104). В указанный период Леонтьев вывел и собственную «формулу» красоты, которой придерживался до конца жизни: красота есть единство в разнообразии. Такое понимание красоты привело мыслителя к сомнениям в истинности либерально-демократических подходов. «Устремленность к прекрасному, жажда многообразия красок, пышного цветения, немыслимых без бурления страстей и борьбы, отталкивала его от идеала всеобщего равенства, - он видел в нем однообразие и пошлость» (с. 104). Он не только отталкивался от западничества («Обезличенность жизни, унифицированная культура, однообразие - вот то, что не нравилось Леонтьеву в Европе» (с. 105)), но и постепенно склонялся к культу силы. «На эстетизме Леонтьева сказалось его естественно-научное образование: красота для него была синонимом силы, здоровья. Эстетический критерий соответствовал принципу естественного отбора в развитии всего живого: то, что сильно, - то и прекрасно» (с. 105). Такие взгляды поставили Леонтьева в оппозицию к «Современнику» и другой «передовой» печати того времени: «В то время как русская интеллигенция мучилась вопросом, стоит ли прекрасное будущее человечества одной слезинки замученного ребенка, Леонтьев соглашался даже на зло - но великое и свободное, которое сможет породить добро. Лучше разгульная и пышная эпоха Возрождения, чем смирная и зажиточная Голландия или Швейцария XIX столетия» (с. 106). Эстетический подход превратился для Леонтьева в важнейший теоретический принцип, причем «эстетика жизни» была для него гораздо важнее отраженной «эстетики искусства».
Глава пятая - «Писатель? Дипломат?» - посвящена жизни Леонтьева в столице «литературным пролетарием». В этот период происходит окончательный его разрыв с демократическим направлением общественной мысли: «Когда со страниц многих журналов убеждали, что "поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан", Леонтьев доказывал, что "религия" всеобщего блага, которой столь охотно служили многие его современники, - скучна и неорганична» (с. 120). Автор отмечает, что в выработке собственной позиции Леонтьев испытал сильное влияние либерального философа Дж. Милля. Он развил мысль Милля о том, что «в современных западных обществах демократические институты, сыграв положительную роль в прошлом, в настоящем начали стирать разнообразие и оригинальность. Яркая личность может появиться только в иерархическом, неоднородном обществе, где нет диктата общепринятой морали, общих мнений, требований равенства во всем» (с. 131). Эта ситуация, по мысли автора, примечательна тем, что обращение Леонтьева к идеям мыслителя либерального толка не только не привело к внутренней противоречивости его собственной концепции, но и стало дополнительным аргументом в обосновании Леонтьевым своих взглядов.
Главы шестая и седьмая - «Счастливые годы» и «Консульская жизнь» - посвящены пребыванию Леонтьева в Османской империи в качестве российского дипломата. В этот период сформировалось его безусловно положительное отношение к «пестрому» Востоку, который он противопоставлял однообразному Западу: «Эстетизм заставлял Леонтьева ненавидеть эгалитарный прогресс, приводящий к распространению обезличивающих форм европейской цивилизации» (с. 180). По мнению автора, именно леонтьевский «востокоцентризм» дал толчок для складывания течения евразийства в XX в.
В главе восьмой - «Чудо?» - автор рассказывает об обращении Леонтьева к Богу во время болезни, о его быстром выздоровлении и поездке на Афон для того чтобы сдержать данное во время болезни обещание пострига. Во время пребывания на Афоне, опираясь на теорию культурно-исторических типов Н.Я. Данилевского, Леонтьев сформулировал свою «триединую гипотезу» о трех стадиях развития любого культурно-исторического типа: 1) первичная простота; 2) цветущая сложность; 3) вторичное упрощение.
Поскольку каждый культурно-исторический тип, по его подсчетам, живет около 1000 - 1200 лет, то в современной ему европейской цивилизации он видел признаки «вторичного смесительного упрощения», т.е. разложение, упадок (Леонтьев отсчитывал историю европейской государственности от IX в.).
Девятая глава - «Византизм и славянство» - посвящена рассмотрению центрального леонтьевского труда. Леонтьев доказывал, что «племенной подход не применим к России» (с. 246), сла-визм как принцип - пустая абстракция. Особость исторической судьбе России придает не славянство, а византизм. Если на Западе обломки Византийской империи стали лишь катализатором эпохи Возрождения, так как свой романо-германский культурный тип там уже сложился, то «на российской почве византийские идеи стали фундаментом, матрицей для складывания нового цивилиза-ционного типа... Византизм... стал основным генотипом российской культуры» (с. 253).
Следующие главы - «Возвращение в Кудиново» и «Поиски службы» - повествуют о возвращении Леонтьева в Россию и его непростом пути к монашеству (для Леонтьева осень 1878 г. стала тем временем, когда он полностью отдался под духовное водительство старца Амвросия Оптинского). Автор рассказывает о разрыве Константина Николаевича с московскими славянофилами и И.С. Аксаковым. Разрыв, в первую очередь, произошел в связи с так называемым «славянским вопросом». Ведь если «своеобразие России сформировано византизмом, а не славянством, то слияние с «югославянами», уже попавшими в орбиту европейской цивилизации, приведет к утрате Россией последней культурной оригинальности, сохранить которую возможно только при укреплении государственности и последовательном противодействии всем западным влияниям» (с. 274). Гораздо важнее политического единства, о котором мечтали сторонники всеславянской федерации народов, с точки зрения Леонтьева, было единство церковное. Он мечтал о «Великом Восточно-Православном Союзе», в котором объединятся все православные нации, в том числе неславянские - греки, армяне, но в который вряд ли войдут, например, чехи.
В главах 12 и 13 - «Охранитель» и «Цензор» - прослеживается дальнейшее развитие консервативных взглядов Леонтьева. На страницах «Варшавского дневника», сотрудником которого он
стал в 1879 г., Леонтьев резко критиковал либерализм как космополитичную идеологию мещанской середины. Не принимал он и идею прогресса как противоречащую триединому закону. «Человеческие общества должны жить "смесью страха и любви"... Сильная власть и "мистическая дисциплина" одни могут противостоять всемирному усреднению» (с. 326). При этом «проповедь страха и жесткой иерархии в социальной жизни отнюдь не означала в случае Леонтьева отрицания значения личности. Сильное государство... как раз и создает гарантии для существования личности» (с. 326). После возвращения в Москву в 1888 г. и устройства на работу в Цензурный комитет Леонтьев создает вокруг себя кружок молодых последователей, которым излагает концепцию «эптастилизма» (учение о семи столпах культуры). В отличие от Данилевского, выделявшего четыре основания культурно-исторических типов, Леонтьев говорил о семи комплексах «отвлеченных идей», «столбах» здания культуры: религиозных, политических, юридических, философских, бытовых, художественных и экономических.
Последние главы - «Предсмертный отдых» и «Последний год» - посвящены жизни Леонтьева в Оптиной Пустыни и его постригу в 1891 г. Автор уделяет особое внимание полемике мыслителя с В.С. Соловьёвым, анализирует проблему личного и теоретического влияния Леонтьева на В.В. Розанова, рассматривает леонтьевскую идею «приручения» социализма самодержавной властью с целью спасения России от вторичного европейского упрощения.
Т.В. Сохраняева
2014.01.034. ЦИБИЗОВА ИМ. 150-ЛЕТИЕ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ ЭДМУНДА ГУССЕРЛЯ В РУМЫНСКОЙ ФИЛОСОФСКОЙ МЫСЛИ. (Аналитический обзор).
Продолжая похвальную традицию - отмечать знаменательные даты в истории мировой мысли - румынский академический «Философский журнал» опубликовал подборку статей, посвященную 150-летию со дня рождения интереснейшего немецкого математика, естествоиспытателя и философа Эдмунда Гуссерля (18591938), основателя современной феноменологии, оказавшего значительное влияние на философию ХХ в.
