CC BY
14
Р. Мор считает, что дал пример коммуникативного анализа, который может быть плодотворно применен к другим средневековым текстам. Подобный анализ может прояснить, как протекал в Средние века процесс чтения, в ходе которого «коммуникативные схемы модифицировались или, напротив, укреплялись, оказывая затем влияние и на индивидуальную идентичность реципиента» (с. 432).
А.Е. Махов
2014.01.013. КОРНИШ Э. ПЕРЕВОД НА НАРОДНЫЙ ЯЗЫК В ИТАЛИИ ЭПОХИ ДАНТЕ: ЛИТЕРАТУРА НЕОБРАЗОВАННЫХ. CORNISH A. Vernacular translation in Dante's Italy: Illiterate literature. - N.Y.: Cambridge univ. press, 2011. - 274 p.
Внимание Элисон Корниш - профессора итальянской литературы Мичиганского университета в Энн-Эрбор (США) - привлек феномен volgarizzamento в Италии во второй половине XIII - первой половине XIV в. В первую очередь вызывает интерес особый социальный контекст этого явления. Если в большинстве европейских стран перевод латинских классиков на национальные языки осуществлялся под патронажем властей и был связан с определенными общественными институциями, то в Италии того времени дело обстояло прямо противоположным образом: подобного рода деятельность была спонтанной инициативой отдельных людей, принадлежавших средним социальным слоям, - нотариусов, банкиров, купцов и т.п., которые давали друг другу книги почитать, заказывали переводы, копировали их для своего личного использования и т. п.
В дантовскую эпоху неграмотные (illiterati), т.е. не умеющие читать и писать на латыни, оказались вовлечены в мир письменности. Купцы и банкиры должны были вести деловые книги и обширную переписку (к этому времени относятся активные попытки применения ars dictaminis к народным языкам). Ключевой фигурой в создании литературы на народном языке и в распространении народных переводов стал нотариус, чьим ежедневным занятием был перевод законов и распоряжений с латыни на местные диалекты. Выбор текстов для народного перевода определялся в первую очередь потребностями коммунальной жизни. Жителям итальянских городов надо было много и убедительно говорить, поэтому
активно переводились руководства по риторике. Второй очевидный кандидат на перевод - исторический трактат как своего рода учебник практической политики.
«Volgarizzamento» - это не перевод в современном смысле слова, не горизонтальный импорт чужой, но равнодостойной культурной традиции. В случае volgarizzamento происходит вертикальный перенос культурного объекта (а латинские тексты воспринимались в то время как принадлежавшие родной культуре), сдвиг в регистре и социальном классе, к которому принадлежит его аудитория. В самом слове volgarizzamento присутствуют оттенки значений «распространение» (divulgare) и «снижение», «доступность для простонародья» (vulgo). Это своего рода компромисс между миром знающих всё и миром не знающих ничего, и как любой компромисс, он создает напряженность - в данном случае между идеями распространения знания и его профанации. Поэтому неудивительно возникновение своего рода «страха перед вульгаризацией», определявшего двойственное отношение самих переводчиков к своему труду: с одной стороны, они ощущали его полезность для общества, с другой - чувствовали, что предают высокие искусства, ранее доступные только образованным людям. Перевод не был средством настоящего обучения (хотя впоследствии он использовался как один из инструментов в гуманистических образовательных практиках), это была замена настоящего образования, предполагавшего в первую очередь изучение латыни.
Целевой аудиторией переводов были, таким образом, необразованные «idioti», не понимающие (non intendenti), что хотел сказать автор. Соответственно, целью (intendimento) переводчика было выявить смысл произведения (intenzione). Но полностью выполнить эту задачу было практически невозможно. Боно Джамбони, переводя «Риторику к Гереннию», специально отмечал, что это изящное искусство невозможно адекватным образом изложить на народном языке, поэтому желающим ее освоить «idioti» не следует ограничиваться переводами, им необходимо также обращаться к людям, получившим образование и читавшим риторические пособия в оригинале.
Volgarizzamento выступал в роли комментария к классическому тексту, и его стилистика определялась стремлением не к точной передаче единства формы и смысла оригинала, а к понятно-
сти содержания. Неудивительно, что результаты труда первого переводчика легко становились объектом вставок, сокращений, вторичного использования. Более того, в подавляющем большинстве случаев эти переводы представляли собой не законченный труд, а «работу в процессе» («work in progress»), подверженную постоянным изменениям, исправлениям - как со стороны первого переводчика, так и последующих переписчиков, которые, кстати, уже могли и не знать исходного языка. Латинский текст вызывал уважение, и верность оригиналу считалась долгом писца, но копирование текста на современном наречии, особенно перевода на тот язык, которым переписчик владел в совершенстве, подталкивало его к попыткам улучшить, исправить труд своего предшественника, связать его с другими важными текстами и т.п. Отсюда специфика рукописной традиции народных переводов, рассмотренная на примере «Цвета риторики» («Fiore di rettorica», перевод цицероновского «О нахождении», сделанный Боно Джамбони) и «Деяний римлян» («Fatti dei romani», итальянский перевод французской компиляции из Цезаря, Саллюстия, Светония и Лукана).
Volgarizzamenti существуют во множестве версий и носят следы постоянного вмешательства разных авторов, напоминая в этом традицию не собственных оригиналов, а анонимных произведений на народном языке, например cantari. Для нее невозможно выстроить классическую лахмановскую стему, и, по мнению Э. Корниш, наиболее подходящей категорией, описывающей бытование volgarizzamenti, является понятие mouvance, введенное П. Зюмтором для описания устной средневековой традиции. Поэтому очевидны сложности в изучении volgarizzamento: во-первых, затруднена идентификация манускриптов, с течением времени выплывают все новые и новые копии или переводы, и во многих случаях неясно их отношение друг к другу; во-вторых, в каждом конкретном случае мы не знаем, какой вариант текста переводил переводчик, дошла ли до нас исходная версия оригинала, чем объясняются неадекватности перевода - ошибкой переписчика (переводчика) или порченым списком оригинала; в-третьих, необычайно распространена контаминация одних версий с другими.
Важным фактором была и неустойчивость народного языка, определявшая использование регионализмов в различных списках одного и того же перевода. На микроуровне любой переписчик
оказывался переводчиком, заменяя отдельные выражения вариантами, характерными для его местности. Регионализмы иногда приводили к доместикации: например, в переводах речей Цицерона Гай становился Гвидо, Публий - Пьетро и т.п. «Народный перевод» облекал почтенных и незыблемых auctores в географически и исторически локальные выражения, по своей сути подверженные изменениям и в конце концов обреченные на забвение. В конце XIV в. неаполитанский библиотекарь Джованни Бранкати оплакивал неизбежное устаревание народных переводов. «Это работа, требующая бесконечных усилий, не приносящая славы, которой суждено быть забытой через несколько месяцев. И действительно, сам Бранкати получил заказ на перевод "Естественной истории" Плиния, которая незадолго до этого была переложена на тосканский К. Ландино» (с. 9).
Вместе с тем volgarizzatori в своем ремесле пользовались беспрецедентной свободой, поскольку народные языки не имели еще ни общепринятой грамматики, ни строгого понятия о метре и рифме. Поэтому и переписчики народных переводов, с одной стороны, чувствовали себя вправе адаптировать копируемый текст к нормам своего местного наречия, а с другой - проявляли определенную толерантность к чужим лингвистическим проявлениям. Такая неполная транскрипция текстов даже привела к возникновению особого франко-венецианского языка, существовавшего только в письменной литературе.
В целом, народный перевод сыграл существенную роль в становлении прозы на национальных языках, но все же его исходной целью в XIII-XIV вв. не была демонстрация достоинств тосканского (или иного народного) наречия. Volgarizzamenti создавались в сугубо практических целях, чтобы обеспечить доступ к текстам, необходимым для политической и повседневной жизни. Те авторы, которые имели определенные национально-лингвистические устремления (например, Данте или Боккаччо), либо полностью презирали и игнорировали народный перевод, либо скрывали свои занятия им.
При этом причиной такого отношения к volgarizzamento у Данте и Боккаччо были совершенно разные установки. Если для Боккаччо последних лет жизни был характерен предгуманистиче-ский скептицизм по отношению к народному языку, то у Данте су-
ществовало свое представление о переводе, в которое volgarizzamento не мог вписаться, поскольку служил практическим целям конкретной локальной аудитории. Анализ художественных решений в «Комедии» и прямых высказываний в «Пире» привел исследовательницу к выводу, что Данте видел в переводе (trans-latio) средство выживания для произведения, укорененного в конкретном наречии, рано или поздно обреченном на забвение. Но для достижения этого результата перевод должен не столько сообщать читателю, не знающему язык оригинала, его непосредственное содержание, сколько переносить на новую почву исходное произведение в его органическом единстве эстетических качеств. С одной стороны, эта позиция во многом напоминает современные теории поэтического перевода (Э. Корниш указывает на ее сходство с высказываниями В. Беньямина), а с другой - помогает понять, почему «Комедию» ее комментаторы (например, К. Ландино) считали переводом «Энеиды».
Объектом volgarizzamento в Италии могли выступать не только классические тексты, но и произведения на французском языке. Однако в целом, как показывает Э. Корниш, отношения между французской и итальянской литературой были сложнее. Итальянская литература не только создавалась по французским моделям, но часто писалась на французском или на одном из его вариантов на протяжении всей второй половины XIV в., характерным примером чего является «Tresor» Брунетто Латини. Франкоязычные произведения в Италии переписывались, сочинялись, переводились и выступали образцом для подражания, и вместе с тем их выживание и успех на родине был связан с итальянской рецепцией. Эту ситуацию многоуровневого взаимовлияния Э. Корниш называет «культурным рикошетом»: например, знаменитые «Деяния римлян», исходно написанные на французском языке, перенесли на французскую почву идею исторической прозы и интерес к политической истории Рима, к этому времени вполне характерные для итальянской культуры, но не для ее северных соседей. Более того, светская циркуляция этого произведения началась только после того, как итальянец Б. Латини включил отрывок из него в свой трактат на французском языке. Само выживание франкоязычных «Деяний» было отчасти связано с Италией, поскольку шесть из 60 сохранившихся манускриптов, включая одну из самых ранних
копий, имеют итальянское происхождение. При этом перевод этого текста на итальянский был осуществлен очень рано - менее, чем через 50 лет, и дошел до нас в шести различных версиях. Следующий этап в истории произведения - создание на его основе стихотворной «Фарсалии», написанной Никколо да Верона на франко-венецианском наречии для маркиза д'Эсте, правителя Феррары. Это служит хорошей иллюстрацией тезису, что в средневековом мире границы между литературами, как и границы между нациями, были намного более подвижными, чем они изображаются в традиционных историях литературы. Volgarizzamento является частью этого сложного процесса, при котором можно говорить не столько о влиянии литературы-донора на литературу-реципиент, сколько об их взаимной интерференции.
Помимо исторических и риторических произведений объектом перевода на народный язык были религиозные тексты, включая Священное Писание. Если в Европе в целом переводы Библии ассоциировались в первую очередь с еретическими течениями, то в Италии дело обстояло прямо противоположным образом: одними из активнейших volgarizzatori были доминиканцы, использовавшие перевод на народное наречие в качестве инструмента борьбы с ересями. Страх перед профанацией оригинала, очень сильный по отношению к переводам классики, парадоксальным образом отсутствует в случае религиозного текста. Э. Корниш, опираясь на анализ способов бытования подобных volgarizzamenti, выдвигает гипотезу, что это было связано с иным типом запроса на перевод вероучи-тельной литературы. В отличие от Прованса и центральной Европы, в Италии это был не религиозный поиск, а общекультурный запрос на повышение образовательного уровня широких слоев населения.
Судьба перевода в эпоху гуманизма заслуживает отдельного рассмотрения. И переводчик-гуманист, и «volgarizzatore» выполняли одну и ту же задачу - делали античный текст ближе читателю. Вместе с тем стремление сделать классический текст понятным простецу и гуманистическое тяготение к филологической точности противоположны друг другу. Тем не менее в каком-то смысле авторы народных переводов подготовили Ренессанс: во-первых, они способствовали распространению в определенных слоях общества знаний об античности и понимания ценности классического обра-
зования, так что сыновья читателей volgarizzamenti вполне могли уже заниматься гуманистическими штудиями; во-вторых, с течением времени принципы народного перевода эволюционировали, приблизившись к представлениям гуманистов. Парадоксальным образом «volgarizzamento содержал в себе зачатки собственного уничтожения, поскольку его побудительный мотив - стремление к лучшему пониманию - в конечном итоге привел к желанию лучшего понимания языка источника, очевидным образом сводя на нет нужду в его версиях на народном языке. Таким образом, volgarizzamento привел к латинской филологии, которая была, казалось бы, его противоположностью» (с. 159).
В эпоху гуманистов volgarizzamento был заброшен, но теория и практика перевода продолжала развиваться: речь шла преимущественно о переводе на латынь с греческого. В представлениях Л. Бруни, задача переводчика - передать на одном языке именно то, что было сказано на другом. Возможность смысловых и эстетических потерь при переводе им не учитывается, и перевод фактически приравнивается к источнику. В отличие от volgarizzamento перевод в этом случае не служит ни комментарием, ни объяснением, он точно передает слова источника, сохраняя при этом его стилистическое своеобразие. Усилия Л. Бруни перевели латынь с позиции научного и культурного языка на позицию языка естественного, средства выражения, аналогичного тому, что было в распоряжении древних. По мысли Л. Валла, новые гуманистические переводы должны были вообще заменить оригиналы, уменьшая тем самым потребность в изучении греческого языка, превращая древние мертвые тексты в живые и сообразуя их с риторическими ожиданиями современной культуры. Перевод становился средством распространения национального (латинского) языка и превращения оригиналов в филологический артефакт.
Такой подход вновь открывал дорогу и для переводов на народные языки. И когда на исходе гуманизма volgarizzamento снова приобрел актуальность для итальянцев, он стал компонентом «политически мотивированной программы утверждения национального языка» (с. 168). Важнейшую роль сыграл здесь культ флорентийского наречия при дворе Лоренцо Медичи как компонент его национального проекта. В отличие от ранних volgarizzamenti новые переводы превратились в задачи, осуществляемые по поручению и
на средства правителей (как, например, перевод «Естественной истории» Плиния, сделанный К. Ландино по заказу неаполитанского короля). При этом и делали, и оплачивали переводы уже совсем не те люди, которые их впоследствии читали. Переводы стали инструментом борьбы за национальный престиж, используясь в качестве подарка сопредельным властителям или будучи проявлением межгосударственного соперничества. В то же время возникла своего рода мода на перевод, и он стал выполнять функции изящного литературного обоснования для создания полуоригинального или полностью самостоятельного произведения, как в случае «Влюбленного Орландо» Боярдо или «Императорской истории» феррар-ского автора Риккобальдо. В любом случае на новом этапе своего существования перевод на народные языки перестал служить средством приобщения необразованных слоев к классической культуре.
Е.В. Лозинская
ЛИТЕРАТУРА XVII-XVIII вв.
2014.04.014. БЕРТЕН-ЭЛИЗАБЕТ С. ПИКАРО, ГЕРОЙ В ЗАТРУДНИТЕЛЬНОМ ПОЛОЖЕНИИ И ФИГУРА РАЗРЫВА. BERTIN-ELISABETH C. Le picaro, héros en tension et figure de la rupture // Babel. - Toulon-Ver, 2012. - N 26. - P. 65-85.
Сесиль Бертен-Элизабет - преподаватель Антильского университета, ставит проблему пикаро как маргинального персонажа испанской романной прозы.
Плутовские романы XVI-XVII вв. неоднократно становились предметом литературоведческого анализа, при этом пикаро чаще всего трактовались как своего рода антигерои, жизненный крах которых утверждает незыблемость социально-политической, этической и религиозной норм испанского общества. С. Бертен-Элизабет рассматривает героев пикарески в ином ракурсе - как фигуры разрыва с нормой. Плутовское повествование, по ее мнению, предполагает особую идеологию и аксиологию. Уточняя понятие «разрыва (rupture)», она обращается к словарю А. Рея, выделяющего
