CC BY
28
стоял видный американский писатель или журналист - Э. Баллу, А. Холлистер и Ф. Эванс, М.Б.Г. Эдди, А. Стокхэм, Дж. Гибсон, Т.Л. Харрис и др., отправлявшие свои сочинения в библиотеку Толстого. Писатель внимательно читал все эти материалы, оставлял на полях пометы и впоследствии использовал для «учительных» книг афоризмов, а также для работы над «Крейцеровой сонатой» и «Воскресением».
Бесчисленное количество книг, статей, писем, которые Толстой непрерывно получал с конца 1880-х годов из Америки, привели его к мысли о написании статьи «О 1000 верах». В те же годы у Толстого завязалась переписка с историком секты шейкеров -А. Холлистером. Шейкеры, утвердившиеся как церковь в Америке в 1792 г., привлекали Толстого своим пацифизмом, непротивлением злу, этикой физического труда. Информация об американских общинах стекалась к Толстому по трем каналам: художественному (тексты произведений), документальному (периодические издания), эпистолярному (переписка с американскими писателями и коммунарами).
Для большинства американских писателей Х1Х в., как и для Толстого, достижение высоких нравственных идеалов «устроения земного рая» (С.Н. Булгаков), Царства Божия на земле казалось вполне осуществимым, гармония личности и Космоса являлась очевидной. Как и Толстой, многие американские писатели в этом единстве не видели места для государства, считая его временной формой устройства жизни людей. Совпадало с толстовским представлением об ответственности литературы перед жизнью и их представление о роли писателя в обществе - провидца и философа. Однако после 1900 г. в Америке не появилось ни одной колонии и ни одного лидера, и Толстой, наблюдавший упадок социальной утопии в Америке, оставил замысел статьи «О 1000 верах» нереализованным.
Т.М. Миллионщикова
2011.03.019. СТАТЬИ О ЛЕСКОВЕ В ЖУРНАЛЕ «TORONTO SLAVIC QUARTERLY». (Сводный реферат).
1. ИЛЬИНСКАЯ Т. О духоборческом подтексте в поздних рассказах Н.С. Лескова // Toronto Slavic quarterly. - Того^о, 2010. - N 31. -Режим доступа: http://www.utoronto.ca/tsq/31/ilinskaya31.shtml
2. КУЧЕРСКАЯ М. Леди Макбет Мценского уезда: О литературности Лескова.
KUCHERSKAYA M. Lady Macbeth of the Mtsensk district: About Leskov's literariness // Toronto Slavic quarterly. - Toronto, 2010. - N 33. -P. 262-286. - Mode of access: http://www.utoronto.ca/tsq/33/tsq_33_ kucherskaya.pdf
Духоборчество в творчестве Лескова, отмечает Т. Ильинская (1), проявляет себя чаще всего в виде «подводного течения». Среди большого количества источников, в которых писатель почерпнул сведения о духоборах - «Письма о расколе» (1862) П.И. Мельникова, где проводится принципиальная грань между старообрядчеством и сектантством. Другим важным источником стала книга Ореста Новицкого «О духоборцах» (1832), отметившего и некоторые положительные моменты в сектантстве духоборов, например отсутствие внешней обрядности и сосредоточенность на «внутреннем действии души». Изучал Лесков и упоминаемый в книге Новицкого трактат «Ключ разумения» духовного писателя XVII в. Иоанникия Голятовского, убедивший его в том, что духоборчество - чисто русское явление. Лесков также имел и личный опыт общения с сектантами-духоборами.
В 1860-е годы, в эпоху активной разработки старообрядческой темы, пишет исследовательница, Лесков «в своих посвященных расколу статьях прибегает к сопоставлениям староверия и духоборчества, которое упоминается чаще всего вкупе с другими сектами и играет роль контрастного фона для выявления специфики русского раскола»: очерки «Инок Павел и его книги» (1863), «Искание школ старообрядцами» (1869). Самостоятельной темой духоборчество становится в статье «Несколько слов по поводу записки высокопреосвященного митрополита Арсения о духоборских и других сектах» (1875), где писатель не только резко критикует противосектантские выступления, но и излагает собственную точку зрения на проблему отечественного религиозного разномыслия. Лейтмотив статьи - гонения на духоборов. Писатель, создавая образ духоборчества как гонимой веры, рисует широкую картину народного бедствия, встающую за казенными формулами предложенных владыкой противосектантских мер - массовым переселением инаковерующих. По Лескову, предлагаемые киев-
ским митрополитом меры способны только вызвать в сектантах «ненависть к истязующему их правительству».
Тема духоборчества возникает в повести «Смех и горе» (1870), герою которой князю Одоленскому, «подзабытому правительством», оказываются близки антиклерикальные и мистические мотивы духоборства. В облике юродствующего князя Лесков «подчеркивает сектантские, в частности духоборческие, устремления, которые для эксцентричного князя становятся оправданием и объяснением дистанции между ним и другими людьми. Желая найти мотивировку для своего презрительного и циничного взгляда на мир и человеческие чувства, князь Одоленский обретает почву под ногами, играя в "мужицкую веру" сектантов. Именно духоборческая позиция позволяет Одоленскому смотреть на окружающих его людей - как священников, так и мирян - как на "исказителей христианства"» (1).
Духоборческий подтекст играет важную роль в рассказах «Антука» (1888) и «Дурачок» (1891), отразивших выбор противоположных решений в ситуации принуждения к «палачеству». Размышления о духоборах, замечает Т. Ильинская, приводят Лескова в рассказе «Антука» к неутешительному выводу о противоположности им современного человека. В рассказе «Дурачок», напротив, центральное место занимает тема мученичества «за други своя» «дурачка»-праведника пацифиста Панька. Рассказ, в основу которого, по признанию Лескова, был положен один из фактов духоборческой истории, в процессе воплощения замысла «лишается какого бы то ни было сектантского колорита. Исключительность и необычность на общем армейском фоне поведения духоборов трансформируется у Лескова в образ праведника, близкого бескорыстному и несуетному дураку из народных сказок. Таким образом, можно утверждать о движении лесковского замысла от достаточно современного сектантского материала к глубинно народному, связанному с архаическими пластами фольклора. Именно религиозный максимализм духоборов связывается в творческом сознании Лескова с презираемыми и гонимыми миром фольклорными дураками» (1).
Таким образом, заключает Т. Ильинская, если в 1860-е годы духоборчество у Лескова служит контрастным фоном для изображения старообрядчества, а в 1871 г. в повести «Смех и горе» писатель
для создания образа князя Одоленского избирает мистические и антиклерикальные элементы этого вероучения, то в конце 1880-х -начале 1890-х годов в рассказах «Антука» и «Дурачок» «духоборческие» мотивы уходят в подтекст. В последние годы жизни писателя общение с Толстым, внимание которого было тогда приковано к духоборам, возвращает Лескова к размышлениям над пацифистскими идеями в народной религиозности, хотя в его творчестве и нет прямого соприкосновения толстовской и духоборческой тем.
Лесков противопоставлял жизнь и литературу часто не в пользу последней, замечает Майя Кучерская (2). Недаром в определении жанров своих произведений он нередко использовал необычные обозначения: «пейзаж и жанр», «картина с натуры», «рапсодия» и др. «Неестественность» романной формы раздражала писателя, гордившегося тем, что его персонажи говорят не литературно, и что он сам хорошо знаком с живой разговорной речью. Он пытался ввести нелитературный материал в область литературы и любил опираться на документальные источники. Представлять описываемые события как реально случившиеся станет одним из излюбленных приемов Лескова. Большая часть лесковских литературных мистификаций построена именно на этой иллюзии правдоподобия. Для Лескова аутентичность описываемого является гарантом художественной убедительности, поскольку жизнь в его системе координат всегда превалирует над литературой. Писатель был убежден, что рассказ о реальном событии произведет на читателя более сильное впечатление.
События, описанные в повести «Леди Макбет Мценского уезда», он также представляет как имевшие место быть, хотя, скорее всего, они вымышлены. По крайней мере, случай такого рода не описан ни в криминальной хронике «Орловских ведомостей» за 1838-1850 гг., ни в Государственном архиве Орловской области. Комментаторы все же находят некоторые документальные основания повести, обращаясь к воспоминаниям писателя о детских годах в Орле, воспроизведенных во фрагменте «Как я учился праздновать», где говорится о том, как одна женщина убила старика, вылив расплавленный сургуч ему в ухо, когда он спал.
Ко времени выхода повести Лесков уже опубликовал рассказы, основанные на реальных событиях: «Овцебык» и «Житие одной бабы». Хотя в них много личных воспоминаний писателя времен
его детства и отрочества, в обоих произведениях художественный элемент явно преобладает над нехудожественным. В 1864 г., когда была написана повесть «Леди Макбет...», Лесков был далек от борьбы с литературными условностями и только еще овладевал литературными приемами. Литературные достоинства повести, считает исследовательница, во многом выиграли от этого приобщения Лескова к литературным правилам.
Одним из литературных приемов в «Леди Макбет.» является смешение гетерогенных источников, среди которых - документальные материалы, фольклорные и литературные мотивы. Функционируя как значимый фон, они углубляют характеры, высвечивают те или иные их стороны, способствуют переосмыслению ожидаемых традиционных ситуаций.
Многозначительна перекличка в названии с трагедией Шекспира «Макбет»: текст английского драматурга становится литературным фоном повести, углубляя в символическом плане описываемые события. Отзвук имеет и повесть Тургенева «Гамлет Щигровского уезда». Перекликается произведение Лескова и с «Грозой» А.Н. Островского - с его героиней Катериной.
Ассоциативным фоном повести служат и фольклорные тексты, в первую очередь лубок и народная песня. Характерно, что фольклорные мотивы связаны только с Сергеем. Катерина Львовна кажется взявшейся ниоткуда, она не имеет ни купеческих, ни мещанских корней. Лишенная культурного фона, она принимает словесные клише Сергея, которые давно вышли из употребления, за чистую монету. Катерина Львовна - типичный «естественный» человек с его безыскусностью, Сергей, напротив, - олицетворение «цивилизации». В отличие от Сергея, говорящего готовыми формулами, Катерина искренна: она говорит от сердца, способна глубоко чувствовать красоту природы, в то время как Сергей равнодушен к ней.
Многочисленны в повести и переклички мотивов и деталей повествования. Например, говоря о своей любви к Катерине, Сергей цитирует строку из народной песни «Ночь ли ноченька»: «Без мила-дружка обуяла грусть-тоска». Большую часть этой песни представляет собой монолог девушки, которая грустит о том, что не может быть со своим любимым, находящимся по другую сторону реки. В конце песни возникает мотив измены милого: «Знать-то,
мой милой с другой водится». Это непосредственно связано с финалом повести: Сергей «с другой водится», а река становится могилой для Катерины и ее соперницы. Лесков не цитирует песню целиком, он только указывает на нее, однако песня предвещает трагическую развязку, которую трудно было бы предположить.
Объясняясь с Катериной, Сергей говорит, что любовь «черной змеею» сосет его сердце. В русском фольклоре и в христианской традиции образ змеи имеет исключительно негативные коннотации и символизирует зло и дьявола. Для Сергея любовь -черная змея, и это - не случайно: в его сердце - не любовь, но черная ревность, поскольку с возвращением законного мужа его власть над Катериной заканчивается. С самого начала Сергей, изгнанный с предыдущего места службы за связь со своей хозяйкой, движим корыстными побуждениями: ему нужна женщина со статусом и капиталом.
За несколько минут до убийства мальчика Феди Катерина чувствует физический холод, вызванный тем, что собственный ребенок в этот момент впервые пошевелился в ее утробе. Убийство Феди происходит в престольный праздник Введения Богородицы во Храм, когда в церкви читается фрагмент Евангелия от Луки, где описывается встреча беременных Девы Марии и Елизаветы, будущей матери Иоанна Крестителя. Чувство, испытываемое Катериной, с одной стороны, и радостное ожидание грядущих событий Марией и Елизаветой - с другой, образуют два полюса, высвечивая бездну падения Катерины.
Перекличка с трагедией Шекспира в первую очередь состоит в том, считает М. Кучерская, что Лесков «заимствовал идею возмездия, приходящего к преступнику в образе видения или призрака» (2, с. 283). Вскоре после убийства Бориса Тимофеевича Катерина дважды видит во сне «претолстющего», ластящегося к ней кота. Образ кота имеет богатые ассоциативные связи в культуре и мифологии. В частности, кот связан с потусторонним миром: он может легко уходить в невидимое мистическое измерение. Кроме того, кот ассоциируется с замужеством (ср.: «Милей кошурка сердцу дев» в «Евгении Онегине» А.С. Пушкина). В то же время, согласно соннику Мартина Задеки, кот во сне означает крах матримониальных планов, а согласно некоторым славянским суевериям предвещает смерть младенца.
В своей повести, заключает исследовательница, Лесков использует широкий арсенал литературных приемов, включая использование интертекстов из Шекспира и фольклора, связующие мотивы (образ реки, черной змеи), литургические ассоциации, мистическую символику (кот) и др. Освоив эту художественную технику, писатель начинает экспериментировать с отказом от «литературности», переходя к сказу, к имитации жанра хроники и др. «Леди Макбет...» - поворотный момент, обозначивший начало тщательно обдуманного отхода Лескова от общепринятой традиции «высокой литературы».
Т.Г. Юрченко
Зарубежная литература
2011.03.020. ПРЕДИСЛОВИЯ И МАНИФЕСТЫ XIX ВЕКА. Préfaces et manifestes du XIX siècle / Textes réunis par Diaz J.-L. // Revue des sciences humaines. - Lille: Presses de l'Univ. Charles-deGaulle, 2009. - Vol. 295, N 3. - 212 p.
Реферируемая книга представляет собой тематический выпуск журнала «Revue des sciences humaines», включающий коллективную монографию, выпущенную в память об известном французском филологе Алене Бюизине, специалисте по творчеству М. Пруста. В монографии три раздела: первый анализирует различные виды программных предисловий писателей XIX в., второй рассматривает «псевдоманифесты» романтической эпохи, а третий посвящен собственно манифестам, к каковым отнесены теоретические сочинения натуралистов, символистов и декадентов. Во введении Х.-Л. Диас намечает круг рассматриваемых авторами монографии проблем и определяет критическую саморефлексию литературы XIX в. как «коммуникативное действие» (с. 9).
Открывает первый раздел статья Даниэля Сансю «Пародийные предисловия». Автор задается вопросом, возможен ли жанр пародийного предисловия, если учесть те определения, которые дает Ж. Женетт, анализируя дискурс предисловий. Если предисловие имеет ценность эстетического или идеологического манифеста, как совместить с этим игровую функцию пародийного высказывания? Предисловия Гюго к драме «Кромвель» и Бальзака к «Человеческой комедии», безусловно, серьезны и очень пространны для
