CC BY
41
ЛИТЕРАТУРА XIX в.
Русская литература
2010.02.020. БОГДАНОВА О.В. «ПУШКИН - НАШЕ ВСЁ...»: ЛИТЕРАТУРА ПОСТМОДЕРНА И ПУШКИН. - СПб.: Фак-т филологии и искусств СПбГУ, 2009. - 239 с.
В монографии доктора филол. наук О.В. Богдановой (проф. СПбГУ) рассматриваются проблемы влияния мифологизированного концепта «Пушкин» на современную русскую литературу, принципы воздействия образа и произведений поэта на творчество А. Битова, Вен. Ерофеева, Л. Петрушевской, Т. Толстой, Вяч. Пье-цуха, О. Богаева, Вяч. Курицына. При этом автор отстаивает «тезис о преемственности постмодернистской литературы к литературе классической, традиционной, реалистической». Определяющей является мысль о том, что русская постмодернистская литература «в лучших образцах формирует свое понимание постмодерности, главное отличие которого на почве русской словесности - это отказ от хаотизации и абсурдизации в пользу гармонизации и соразмерности формы и содержания», т.е. тех традиционных «учительно-сти» и «соборности», той высокой моралистической идеологично-сти, которые «всегда выделяли русский извод мировой литературы» (с. 4)1.
Обращение к Пушкину обнаруживает емкий потенциал современной прозы, продолжение в веках философских раздумий над «проклятыми» вопросами бытия. Личность и творчество поэта, его тексты и записки, представление о его родных и близких, воспоминания о нем современников, его биография - все это становится в сегодняшней литературе «единым претекстом, обширным "миром-текстом", культурным мегатекстом, литературным мифом, который эксплицирует интертекстуальные отсылки в творчестве писателей-постмодернистов» (с. 5).
1 См. об этом подробнее: Богданова О.В. Постмодернизм в контексте современной русской литературы (60-90-е годы ХХ в. - начало XXI в.). - СПб., 2004. - Реферат: Литературоведение: РЖ / РАН. ИНИОН. - М., 2006. - № 2. -С. 24-35. - (2006.02.003; автор - Ревякина А.А.).
Для А. Битова, автора романа «Пушкинский дом», важны три параллели, или три ракурса: «Пушкинский дом - Петербург», «Пушкинский дом - вся Россия», «Пушкинский дом - русская литература». В первом случае это город, где живут и действуют герои, где происходят все события романа. Концентрические кольца (излюбленный прием А. Битова) вокруг конкретного научного учреждения (Пушкинского дома) «воронкообразно множатся и расширяются, вырисовывая эпицентр романа - имя, жизнь и творчество Пушкина» (с. 13). Поэт выступает фигурой легендарной. Второй ракурс - проблема национального своеобразия характеров героев. Третья параллель в названии романа связана с литературой, одним из основателей и высшим воплощением которой стал Пушкин. Битов имел в виду «не только географические, но и временные координаты художественной реальности, когда выделял пушкинский век русской литературы как век образцовый, классический, неподражаемый и тем самым обнаруживал ту доминантную традицию, которая обеспечивала (или не обеспечивала) преемственность (в романной терминологии "воплощенность") современной жизни в литературе и человека (личность) в ней...» (с. 14). В романе А. Битова литература и жизнь - это сущности одного ряда; они представляют собой эмпирическую (битовскую) реализацию постмодернистской формулы «мир как текст». И главным действующим лицом (мегагероем) этого единого постмодерного текста-жизни становится «мифологизированный, апокрифический Пушкин», т.е. «концепт Пушкин» (с. 16).
Образы игры, действа, представления, маски, роли, театра, маскарада, сценария и декораций начинают свое развитие начиная с первых страниц «Пушкинского дома». Благодаря частому использованию различного рода «версий и вариантов», повторов и колец, пар и триад, двойников и копий, теней и отражений к концу романа «мотивы игры и театральности разветвляются, разрастаются и множатся» (с. 52). В финале повествования это впечатление усиливается прежде всего кольцевым композиционным повтором, когда в третьем разделе книги, например, дословно воспроизводится пейзаж из пролога. Художественно и психологически формируется ощущение относительности происходящего в романе; возникает игровая возможность повторения, проигрывания заново, т.е. репетиции, представления, спектакля, который может иметь иной
или тот же самый финал. Другое дело, что сценарием «на все времена» остается историческая канва Золотого литературного века.
Говоря о поэме Вен. Ерофеева «Москва - Петушки», автор отмечает ее разные жанровые прочтения: среди них наиболее распространенные: «роман-путешествие»; «исповедь». Последнее, по мнению О.В. Богдановой, заслуживает особого внимания, так как сопрягает текст Ерофеева с традицией Золотого века, в том числе с Пушкиным. К поэме Ерофеева от русской классики XIX в. ведут мотивные связи (поиск смысла жизни, стремление осознать себя в мире, постижение истины, тяготение к высшим ценностям), способы повествования (диалогизированный монолог, лирические отступления и др.), образные ряды, стилевые приемы. Поэма активно включает в себя и другие пласты мировой культуры. Текст Ерофеева формируется на пересечении различных источников, мнений и суждений, рождается из сплетения «невозможного, несоединимого, недопустимого» (с. 107).
Писатель нередко апеллировал не просто к какому-либо автору или произведению, но к некоему понятию, образу, категории, рожденным определенной эпохой развития литературы. Таковы образы «маленького человека» и «лишнего человека». Но если Пушкин и Гоголь сочувствовали «маленькому человеку», то автор поэмы «Москва - Петушки» принципиально отказывается от оценочного отношения к герою, снимает дистанцию между ним и собой, делая героя своим вторым «я». Ерофеев «вернул» в литературу и образ (тип) «лишнего человека», который во многом определил основной тип героя в литературе постмодернизма. Галерею «лишних людей» открыл пушкинский Онегин; к нему, да и к самому Пушкину, неоднократно апеллируют различные герои поэмы Ерофеева «Москва - Петушки» (с. 110). В этом произведении исследовательница видит предвосхищение постмодернизма, некий «пра-текст», еще не ставший постмодерным текстом в его полном эстетическом воплощении (с. 119).
В главе «Морфология современной русской сказки» О. В. Богданова рассматривает «Песни восточных славян» Л. Петрушев-ской; они написаны как бы в ответ на ту художественную мистификацию, которую создал в свое время П. Мериме и на которую «попался» Пушкина в своих «Песнях западных славян», приняв блестящую подделку за подлинник. Петрушевская не придержива-
ется строгой традиции в определении жанровой структуры своего цикла. Ее «песни» ближе к сказкам, но и сказочный канон не выдерживается; она свободна в своем повествовании. С развитием внутреннего метасюжета жанровая трансформация проходит несколько этапов: от песен к сказкам, от сказок к быличкам, от были-чек - к былям, от былей - к реалистическим рассказам. В то же время алогизм, абсурдизм, игровое начало, интертекстуальность, «ущемленный психологизм» - все это становилось «важнейшими характерологическими чертами такого рода постмодернистическо-го реализма, который складывался в середине 1970-х - начале 1980-х годов» (с. 152). Поэтическая фиктивная реальность ее «песен-сказок», с одной стороны, проникнута слабо гиперболизированной фантастичностью, с другой - наделена намеренным бытовизмом привычной жизни. Они созданы в ориентации на пушкинский претекст, но становятся «слепком сегодняшней реальности» (с. 153). В своей хаотической многосоставности, в соединении несоединимого, в уравнивании разновеликих элементов «Песни восточных славян» оказываются насквозь ироничными. По мысли О.В. Богдановой, «стихийный» постмодернизм русской литературы был отчасти «опробован» Пушкиным, который умел «играть в литературу, играть литературой и играть в литературе» (там же). «Постмодернистские начала» (условно говоря) обнаруживают себя в его мистифицированных «Песнях западных славян», созданных талантливо и весело.
«Пушкинский миф» диктует правила и условия игры в рассказах Т. Толстой «Сюжет» и «Лимпопо». В первом писательница переигрывает историю: в ее утопии Пушкин остается в живых; Дантес убит на дуэли. Толстая талантливо обыгрывает реальные исторические детали, суммируя и сопоставляя их, виртуозно сопо-лагая их в новой комбинации. «Аксиологический аспект» (несоз-данного, ненаписанного) «позднего» творчества поэта («Пушкина незавершенных замыслов» - Д. Мережковский») снимается и подменяется «инвариантом прототипической реальности, в которой значимым, миросозидающим, судьбоносным оказывается действие, непосредственное воздействие не творчества, но деяния Пушкина», не поэта, а человека (с. 165).
В «Лимпопо» пушкинский сюжет становится только поводом для размышления о себе, о творчестве, о жизни, о любви - о мно-
гом, что волнует главную героиню, автора-повествователя. «Нерождение» нового Пушкина оказывается знаком неудавшейся жизни героини. Неразрывная связь времен оборачивается у Т. Толстой неразъединимым кольцом, которое в своем радиусе замыкает все происходящее в прошлом, настоящем и будущем и превращает все сущее «в глупую и нелепую шутку бессмысленной жизни» (с. 173).
Пушкинская теодицея проходит через рассказ Вяч. Пьецуха «Дом на Мойке». Рассказ многослоен; в основу его повествовательной стихии положен легкий и незатейливый разговор с читателем. Но в повествовании заложена важная мысль о предназначении поэта и поэзии. Причем писатель сопровождает ее цитатой из стихотворения «Поэту»; т.е. фактически лирический герой Пушкина вступает в диалог с автором рассказа, современным писателем и наследником классической культуры. Для ирониста Пьецуха все вопросы и проблемы, его тревожащие, смыкаются в имени и творчестве Пушкина.
Воображаемая дуэль потомков Пушкина и Дантеса находится в центре пьесы О. Богаева «Кто убил мсье Дантеса». Постмодернистский абсурдизм с первых авторских ремарок вступает в действие, становясь знаком всеобщности, универсальности, внетерритори-альности. Установка драматурга - перемешать русское и французское (действие происходит в Париже, не похожем на Париж), смешать историческое и настоящее, перепутать роли положительные и отрицательные. Однако для О. Богаева «продолжение дуэли» становится поводом не для осознания ее «итогов», а знаком все того же - пушкинского - пути в литературном творчестве: пути не к разрешению проблем, а к постановке «вечных» и «проклятых» русских вопросов, «русской идеи». «Современный молодой драматург. сводит конкретную историческую трагедию к вечной и вселенской борьбе добра и зла», исчерпывая ее в обращении к «христианскому человеколюбию» (с. 205).
Анализируя роман Вяч. Курицына «Акварель для Матадора», исследовательница признает очевидным, что «миф о Пушкине», творческий и личностный образ концептуализированного Пушкина, сюжеты и конфликты, связанные с его хрестоматийно-знаковыми литературными героями, постоянно оказываются в поле зрения постмодерных авторов даже в том случае, когда художник сознательно не ставит перед собой поэтической задачи вступления в интер-
текстуальный диалог с поэтом. Влияние пушкинского гения столь сильно, что словно он руководит постмодерным процессом. В случае с романом Курицына произошел своего рода «спиритический сеанс», некое мистическое действо, «когда дух Пушкина без воли современного автора» ожил на страницах новейшего произведения, «заговорил и напомнил о себе» (с. 237).
О.В. Михайлова
2010.02.021. НОВОЕ О ПУШКИНЕ В АНГЛИИ. (Сводный реферат).
1. ПОЛОНСКИ Р. Библиотека пушкинской лирики. POLONSKY R. Pushkin's library lyrics // The Times literary supplement [Electronic resource]. - L., 2009. - 25.03. - Mode of access:http://entertainment.timesonline.co.uk/tol/arts_and_entertainment /the_tls/article5972886.ece
2. КАН Э. Лирический разум Пушкина.
KAHN A. Pushkin's lyric intelligence. - Oxford: Oxford univ. press, 2008. - XI, 392 p.
Почти одновременно в Англии вышли новый перевод «Евгения Онегина», осуществленный Стенли Митчеллом1, и книга главным образом о «Евгении Онегине» профессора Оксфордского университета Эндрю Кана «Лирический разум Пушкина».
Рэчел Полонски, журналистка, литературовед, автор книги «Английская литература и русский эстетический ренессанс» (2008), полагает, что С. Митчелл стремился прежде всего передать простоту неизменно современной и «непоэтичной» пушкинской поэзии (1).
С. Митчелл (р. 1932) начал изучать русский во время военной службы и продолжил в Оксфорде, где и зародилась у него идея перевода «Евгения Онегина» как отклик на повсеместно высказываемое сомнение в переводимости его на английский (вскоре после выхода в свет перевода «Онегина» Набоковым в 1964 г.). Перевод Митчелла превосходит перевод Чарлза Джонстона, сделанный тридцать лет назад для серии «классика Пингвина» (Penguin classics). Избегая свойственной Джонстону «поэтичности» языка и интонации, С. Митчелл в большей степени передает словесную точность
1 Pushkin A. Eugene Onegin / Transl. by Mitchell S. - N.Y., 2008. - 244 p.
