CC BY
29
ахматовские читатели стремились извлечь что-то из сюжета. В результате виделась не лирическая героиня Ахматовой, а женский персонаж, «который по какой-то странной неосторожности» раскрывал «свою природу». Однако мифологизация лирического героя - это древняя культурная модель, которая трудно поддается новаторству.
В сборнике также опубликованы статьи Н. И. Крайневой (С.-Петербург) - «Об одном несостоявшемся цикле стихотворений Анны Ахматовой (По материалам рукописи "Нечет" в Отделе рукописей Российской национальной библиотеки в Санкт-Петербурге)», П.Е. Поберёзкиной (Киев) - «"Так вот, где ты скитаться должна...": А. Ахматовой (Опыт интерпретации)», С.А. Сафонова (Воронеж) - «А. Ахматова и Б. Эйхенбаум - поэт и критик» и др.
Т. Г. Петрова
2007.01.024. БУЛЛОК Ф.Р. ЖЕНСКОЕ НАЧАЛО В ПРОЗЕ АНДРЕЯ ПЛАТОНОВА.
BULLOCK PH. R. The feminine in the prose of Andrey Platonov. - L.: Legenda, 2005. - 226 p.
Профессор русской литературы в Школе славянских и восточноевропейских исследований (Университетский колледж Лондона) Филип Росс Буллок считает возможным говорить о признании Платонова в Англии. Тексты Платонова, несмотря на казалось бы совершенную невозможность их перевода на английский язык из-за самобытности платоновского языка, тем не менее благодаря сложившемуся в последнее десятилетие в России и за ее рубежами «платоноведению», появились в Англии в достойных переводах, нередко с прекрасными комментариями1.
В исследованиях о Платонове преобладает традиция изучения его взаимоотношений с советским государством, инициированная амбивалентным отношением М. Горького к «лирико-
1 См. переводы: The Foundation pit / Trans. Chandler R. a. Smith G. - L., 1996; Happy Moscow / Trans. Robert a. Elizabeth Chandler. - L., 2001; Chandler R. (ed.) The portable Platonov. - Birmingham: Glass, 1999; The return and other stories / Trans. Robert a. Elizabeth Chandler a. Livingstone A. - L., 1999; Soul / Trans. Robert a. Elizabeth Chandler a. Meerson O. - L., 2003.
сатирическому» стилю прозаика и размышлениями самого Платонова: сможет ли он когда-нибудь стать «советским писателем». Неиздание многих произведений Платонова в СССР, по крайней мере до перестройки, их высокий статус в системе «тамиздата» на Западе вдохновили эмигрантских и западных критиков на поиски антисоветских тем у Платонова. В этом плане наиболее характерна книга Михаила Геллера1. Однако в творчестве Платонова очевидна его вера в идеал - утопию. В связи с этим в исследованиях последних лет (С. Бочаров, Э. Найман, Т. и др.) и рассматривается вопрос об отношении Платонова к советской власти: он творил в рамках советской культуры, но попытки свести политическую проблематику к однозначному «за» или «против» искажают сложную природу его творчества. Важнейшая тема в исследованиях творчества Платонова - его особый языковой стиль. И. Бродский утверждал, что «советский язык» у писателя «работает» против советского государства, что еще ранее отметил английский переводчик Платонова Роберт Чендлер. Тема многих работ - философия Платонова2.
Таким образом, явно предпочтение, оказанное исследователями политическим, стилистическим и философским проблемам; другие, не менее существенные темы остались вне внимания, в том числе крайне важная, на взгляд Ф. Буллока, тема женского начала. Для Платонова, как и для пролетарских писателей, в идеальном обществе нормой были товарищеские отношения между мужчинами и женщинами, эрос изгонялся из новой культуры, женщина воспринималась как воплощение греха, зла, как дочь Евы, виновная в несовершенстве мира; тогда как коммунистическое общество - это общество мужчин. Критики не игнорировали эту постоянно обыгрываемую писателем тему. Эйлин Тески заметила, что женщины в «Котловане» - символы вечной России: «Умирающая мать
1 Геллер М. Андрей Платонов в поисках счастья. - Paris: YMCA-Press, 1982.
2 В этой связи наиболее влиятельна работа: Толстая-Сигал Е. Идеологические контексты Платонова // Russian literature. - Amsterdam, 1981. - N 9. Перепеч.: Андрей Платонов : Мир творчества / Сост.: Корниенко Н.В., Шубина Е.Д. - М., 1994.
воплощает собой старую Россию, ее дочь - новую»1, однако «тендерная мифология Платонова оставалась не изученной» (с. 5). Невнимание советских исследователей к гендерной теме было неизбежным и из-за сформировавшегося в годы революции отношения к женщине, и из-за запрета с конца 1920-х годов изданий работ Фрейда. В течение многих лет и западные критики воспринимали «мужской приоритет» в творчестве Платонова как основополагающее начало (Борис Парамонов и др.), а женское - как второстепенное.
Ныне критика пересматривает отношение Платонова к теме женщины2. К. Ливерс рассматривает женскую «телесность» у Платонова как ключевой элемент в размышлениях писателя о природе утопии3. Последовательно анализирует женские образы Светлана Семенова4. Тем не менее книга Ф. Буллока - первое серьезное, капитальное исследование мифологии гендера, точнее, эволюции отношения писателя к женщине в связи с его «утопическим идеалом». Лейтмотив книги - восхищение парадоксальной природой творчества Платонова, сумевшего раскрыть то, что И. Бродский назвал «тупиками разума».
Одна из аксиом этой книги: Платонов - писатель, для которого крайне важны и попытки создать реальное идеальное общество в форме советского коммунизма, и утопия в целом. Мнения о природе утопии варьируются. Для Ф. Буллока принципиально важна бинарность утопии: разделение мира на черное и белое, отказ от золотой середины. Причем оппозиции меняются в зависимости от конкретной идеологии. Наиболее распространенная оппозиция в советской культуре, с точки зрения исследователя: непосредственность и сознательность; диалектика этих двух начал -основа телеологической модели марксистско-ленинского представления об истории, ведущей к разрешению векового конфликта
1 Teskey E. Platonov's criticism since 1958: A comparison of Soviet and Émigré attitudes // Scottish Slavonic review. - Glasgo, 1985. - N 4. - P. 81-98.
2 Vernitski A. Women work, men muse: Gender roles in Platonov's articles and short stories // Essays in poetics. - Keele, 2002. - N 27. - P. 162-173.
3 Livers K. Scatolofy and eschatology: The recovery of the flesh in Andrey Platonov's Happy Moscow // Slavic review. - Champain, 1ll., 2000. - N 59/1. - P. 154-182.
4 Семенова С. «Тайное тайных» Андрея Платонова (Эрос и пол) // Андрей Платонов: Мир творчества. - С. 122-153.
между непосредственными желаниями людей и интересами общества, между человеком и обществом. Эта оппозиция охватывает целую группу противоположностей, одна из них - противоположность полов.
Согласно господствующей традиции мужское начало воспринимается как активное, женское - как пассивное; тело - от женщины, душа - от мужчины (еще со времен Аристотеля) (с. 8). Раннесоветская идеология основывалась на тех же принципах, «характерных не только для советского идеализма» (там же), но и для литературы и философии Серебряного века, для русской православной церкви, для некоторых традиционных народных верований. Все они оказали влияние на Платонова, женское начало в его произведениях ассоциируется с природой, хаосом, иррациональностью, тогда как мужское - толкуется в понятиях культуры, порядка и разума. Женщины у Платонова обычно ограничены сексуальными отношениями, рождением детей; эгоизм, сентиментальность, домашность - черты, исключающие их способность понимать мужские утопические замыслы; женщины могут погубить утопический проект, отвлекая мужчин от их главного дела.
Фрейдовские и лакановские модели развития ребенка и последующей умственной жизни взрослого человека пронизаны гендерными стереотипами, ключевыми, на взгляд Ф. Буллока, для прочтения произведений Платонова. В этой связи исследователь уделяет особое внимание психоаналитическим моделям, существенным для понимания «женоненавистных утопий». Герои Платонова стремятся к самосохранению, одновременно и пренебрегая женщиной, и обожествляя ее, что свойственно многим писателям-мужчинам. «В основе гомосоциальной утопии, - замечает Ф. Буллок, - солипсизм, одиночество и гордость, она абсурдна и невозможна. Утопия именно такого типа и делает произведения Платонова столь притягательными» (с. 13).
Женские персонажи Платонова кажутся совершенно не затронутыми метафизическим «страхом», мучающим его мужские персонажи. И в этой незатронутости есть нечто легкое, живое, бросающее тень сомнения на саму ценность утопического мышления и свидетельствующее о глубоком понимании писателем природы женского начала, но уводящее «его от максималистских посылок утопии и от самой утопии» (с. 14). Утопии Платонова, по
мнению Ф. Буллока, дестабилизируются как неясностями, двусмысленностями, таящимися в любой утопии, так и, неопределенностями, свойственными модернистскому тексту как таковому.
До сих пор не прекращаются споры о том, каким писателем был Платонов. Ф. Буллок считает его модернистом, даже архетип-ным модернистом (в этой связи он вспоминает, что И. Бродский сравнил Платонова с Джойсом, Музилем, Кафкой)1. Произведения Платонова интертекстуальны, в них чувствуется присутствие традиции и понимание своего места в ней. Он изображает фрагментарный, нестабильный мир. Вместе с тем метафизик Платонов очарован телесностью мира и пытается найти адекватный язык для его описания. В смелом и некомплиментарном описании человеческого тела (особенно женского) таится взгляд на язык и тело, «взрывающий ценности традиционного текста».
Это, а также интерес писателя к взаимоотношениям между «Я» и Другим наводят на мысль о родстве прозы писателя с текстом, называемым французскими постструктуралистами-феминистами écriture feminine, о чем Кристева писала в книге «Революция поэтического языка»2. Такое женское письмо «бросает вызов» авторитету патриархального дискурса, дает взгляд на язык и мир как «иррациональные, нелинейные, непостижимые».
Анализ прозы Платонова позволяет ученому проследить, как менялись «гендерные представления» писателя на протяжении жизни (кстати, при этом он замечает, что Платонов был знаком с теориями Фрейда): в одних произведениях писателя гендерные проблемы поставлены явно, в других - гендерная образность используется для «иллюстрации» иных тем.
Прочтение Платонова Ф. Буллоком вписано в исторический контекст Ученый начинает с изучения ранних текстов (1922-1929), ведущих к ранней зрелой прозе Платонова, элементы их «патриархальной логики» присутствуют и в более поздней прозе. Жестокие послереволюционные годы стали источником эсхатологического напряжения, телеологические обещания коммунизма реализова-
1 Brodsky J. Catastrophes in the air // Brodsky J. Less than one: Selected essays. -Harmondsworth: Penguin, 1986. - P. 280.
2 Kristeva J. Revolution du langage poétique. - P., 1974.
лись в форме первого и единственного «совершенного общества». Военная риторика Гражданской войны предполагала, что насилие и разрушение ассимилируются литературным языком, подготовленным к этому апокалиптическими представлениями йп^е-8юс1е. Военизированная обстановка означала главенство мужских ценностей - героизма, прометеевского чувства насильственного творения и ницшеанского чувства воли. Даже после Гражданской войны мужские ценности рассматривались как органичные, большевистское обожествление пролетариата означало доминирующий образ городского рабочего - мужчины; наука, т.е. интеллект, заменила религию.
В глазах революционеров угроза революции исходила не извне, а из буржуазной имперской России, возродившейся в виде компромисса нэпа, чьи ценности толковались как «женские» и идеологически подозрительные: потребление, наслаждения, эгоизм -вместо воздержания, аскетизма, коллективизма. В этом контексте рассмотрены платоновские «Эфирный тракт» и «Епифанские шлюзы». Платонов ввел утопическую тему преображения мира на основе научно-технических преобразований и отказа от дома ради революционной активности. Здесь женское начало - воплощение контрреволюционных ценностей и служит вызовом мужскому идеализму.
Классический образец мужского, «гомосоциального» братства как идеального общества представлен в «Чевенгуре», возможно, в личном, мировоззренческом плане наиболее важном для писателя произведении, сосредоточенном прежде всего на природе времени, истории, утопии и творчества; однако придав утопии очертания «материнского лона», Платонов, по мнению Ф. Буллока, выявляет регрессивную природу утопической мысли. Кульминацией платоновской одержимости утопией, одним из самых мрачных, драматичных произведений писателя ученый считает «Котлован», в котором «трудно не увидеть пародию на производственный роман и идеи первого пятилетнего плана» (с. 85); вместе с тем это глубоко «исповедальное произведение» (там же), герои которого сознают невозможность реализации утопии, но не могут отказаться от веры в нее и испытывают мучительное чувство пустоты. Неудивительно, что в этом ключевом для писателя романе тема гендера играет «централь-
ную роль» (с. 85). Платонов, на взгляд Ф. Буллока, продолжал изображать женское начало как не адекватное мужскому началу.
Ф. Буллок уделяет значительное внимание произведениям, созданным с середины 30-х годов, когда интерес писателя к ген-дерным проблемам совпадает с изменениями в советской обществе. Утверждение равенства полов всегда входило в большевистскую программу. В 1930 г. Сталин объявил, что «женский вопрос» решен. Ф. Буллок анализирует образ сталинской активистки в «Юве-нильном море», женские образы в рассказе «Такыр» и повести «Джан» и наиболее подробно - незакоченный роман «Счастливая Москва», где Москва - место действия и имя героини, т.е. «женское начало» казалось бы стало центральным, но при этом ощущается некое «чувство дискомфорта», присущее писателю; его, на взгляд Ф. Буллока, пугает не только феминизация сталинского общества под лозунгом «культурность». Героиня Платонова, по определению исследователя, - это современная Вера Павловна (перекличка с Чернышевским) в советско-коммунистическом варианте (с. 135). При этом крайне важно то, что она представлена не как самостоятельный образ, а как воплощение проекции мужского взгляда на женщину; таким образом, она - отнюдь «не центр романа» (с. 138). Отмечая черты соцреализма в модернистской «Счастливой Москве», ученый, называя этот роман поэмой, находит в нем «аллегорическое доказательство» несовместимости «утопии и женщины» (с. 145). В сущности, Платонова, на взгляд Ф. Буллока, раздражает возрождение нэповских мелкобуржуазных ценностей, а героиня вызывает у него презрение (с. 139). Стремясь признать доступ женщин к прежде исключительно мужской сфере -технике и науке как достижениям сталинской трансформации советского общества, Платонов на самом деле испытывает «чувство ужаса от женской эмансипации: выступление женщин в новых ролях напоминает пародийный театральный мир. Платонов и здесь сознает, что как бы ни прикрывались женщины "мужской фразеологией", личное для них всегда важнее идеи, а "революционное сознание" всегда уступает жажде наслаждений» (с. 141). Не приемля советское потребительское общество 1930-х годов, он критикует и женское начало. Исследователь расценивает это как попытку «старомодного мечтателя 1920-х годов» отделить утопию от компромисса, способствовавшего ее достижению.
Ф. Буллок рассматривает и наиболее известные рассказы Платонова. В 30-е годы в контексте возрождения ценностей среднего класса Платонов вынужден пересмотреть прежде отвергнутые понятия дома и женского начала. Его обращение к личной сфере бытия было вызвано его неудовлетворенностью как собственными утопическими устремлениями, так и дегуманизирующими началами сталинских преобразований. Почти двадцать лет Платонов верил в возможность светлого будущего, но реальность разрушила эту веру. Теперь Платонов близок к признанию подлинности «смиренного тепла человеческих отношений» (с. 152), к отказу от искусственных построений «утопического дискурса» и приятию простых, очевидных «истин». В рассказе «Река Потудань» он пытается реабилитировать супружескую любовь, однако и в этом рассказе исследователь выявляет недоверие писателя к женскому началу, рожденное идущим из 1920-х годов «презрением к мелкобуржуазным ценностям» (с. 164). Как отмечает Ф. Буллок, отвращение, испытываемое благородным, страдающим, байроническим героем к героине как воплощению пошлости, даже вульгарности, поразительно передал А. Сокуров в фильме (по мотивам рассказам) «Одинокий голос человека» (1978). Тем не менее Платонов, пытаясь найти некое примирение с женским началом, возлагает, как многие писатели, бремя спасения героя на женщину, являющуюся в этом рассказе гораздо более реальным персонажем, чем «прямолинейные музы» ранних произведений. Однако, как замечает Ф. Буллок, «едва ли в "Реке Потудань" Платонов создал гимн человеческой любви; основа человеческих отношений для него -стоицизм и смирение» (с. 171). В рассказе «Фро» участие героини в общественной, социалистической деятельности продиктовано не ее органичной склонностью к общественному труду, а стремлением преодолеть испытываемое ею чувство утраты, желанием проникнуть в мир идеи, которой живет ее муж. В рассказе показано, как высокие идеалы утопии подменяются «прелестями декоративного интерьера» (с. 157), т.е. вновь очевидно, что женщина обитает в ином мире, за пределами социалистического идеала. «Женское -это вечная тайна, опрокидывающая строго логический мужской склад ума...» (с. 159). Описание Фро напоминает Ф. Буллоку описание Фрейдом «женской сексуальности как темного континента» (с. 160), помешавшего ученому дать целостное объяснение челове-
ческого «психосоциального развития»; нечто аналогичное произошло с утопическим кредо Платонова, требовавшим цельного восприятии мира (с. 160).
В военных рассказах Платонов возвращается в «мужской мир», позволяющий ускользнуть от компромиссов повседневной жизни. Завершает исследование анализ тонкого, трогательного рассказа «Возвращение», где вновь возникшая после войны «идея дома» более «не подчинена» идее государства-утопии, а тщета мужской гордости разоблачается.
Парадокс Платонова исследователь усматривает в том, что две его особенности - уникальная лингвистическая одаренность и безграничная жажда утопии - направлены в разные стороны. Опыт и идеализм вели его к различным, парадоксальным и противоречивым, но неизменно человечным выводам (с. 205). Анализ платоновской гендерной мифологии раскрывает его понимание природы человека и идеализма, с одной стороны, и общества (с его компромиссами) - с другой. В ранней прозе писатель как бы раскачивает маятник между отрицанием женского начала и стремлением вернуться к доэдиповскому слиянию с материнским лоном, часто представленному как метафора стабильности утопического бытия. В поздней прозе Платонова явно чувство трагедии, свойственное такому мужскому отношению к миру. Женское (в форме домашнего и интимного) теперь предстает как личное, приватное пространство, способное дать утешение, которое общественная, социалистическая деятельность дать не в состоянии. Платоновский подход к женскому в виде домашнего и интимного - это не столько обращение к гендерным стереотипам, сколько приятие возможности компромисса - «смелый, - как считает Ф. Буллок, - вывод для писателя, чей утопизм постоянно вел его к догматическому максимализму» (с. 206).
Т.Н. Красавченко
