CC BY
17
2007.01.010. ДУБРОУ Х. ВЗАИМОДЕЙСТВИЕ НАРРАТИВА И ЛИРИКИ: КОНКУРЕНЦИЯ, СОТРУДНИЧЕСТВО И
ПРЕДВОСХИЩАЮЩАЯ АМАЛЬГАМА.
DUBROW H. The interplay of narrative and lyric: Competition, cooperation, and the case of the anticipatory amalgam // Narrative. - Columbus, 2006. - Vol. 14, N 3. - P. 255-271.
Специалист по английской литературе раннего Нового времени Хизер Дуброу (университет Мэдисон-Висконсин, США) исследует взаимодействие в пределах одного текста повествования и лирики как литературных модусов. Обычно при их сравнении высказываются весьма категоричные и общие тезисы: лирика статична, а нарратив предполагает изменения; лирика отражает сознание человека, а нарратив основан на ситуациях, реализованных во внешнем мире; лирика тормозит продвижение нарратива вперед и т.п. Однако все эти общие места теряют убедительность, если попытаться применить их к произведению, которое не только использует оба модуса, но и тематизирует их.
Анализируя шестую строфу стихотворения сэра Томаса Уайета (1503-1542) «Пробудись, моя лютня»1, автор статьи указывает, что на одном уровне она, несомненно, является повествовательной -историей о том, что случится с женщиной в будущем, когда она потеряет свою красоту. В строфе имеются характерные для этого модуса дейктические элементы и реализована последовательная темпоральность, по этому можно было бы сказать, что в данном случае основной текст, написанный в лирическом модусе, инкорпорирует повествовательный отрывок. Но дальнейший анализ стихотворения приводит исследовательницу к выводу, что оно не поддается однозначной интерпретации. С одной стороны, его действительно можно рассматривать как текст о завершении любовной связи («Я покончил с этим»), но с другой - оно напоминает
1 «Perchaunce the lye wethered and old, / The wynter nyghtes that are so cold, / Playning in vain unto the mone; / Thy wisshes then dare not be told; / Care then who lyst, for I have done». (Цит. по: с 254; «Может быть, ты (будешь) лежать высохшая и старая / Зимними ночами, что бывают так холодны, / Тщетно стеная при луне; / Тогда хватит смелости высказать твои желания; / Пусть это заботит того, кто (будет) слушать, а я с этим покончил»).
медитативную жалобу («Я устал от таких отношений»). В последнем случае шестая строфа представляет собой проекцию собственных страхов героя на возлюбленную или «мстительную фантазию сознания, не имеющего смелости высказать прямо свои агрессивные желания» (с. 255), что характерно скорее для лирического модуса. Двойственность темпорального оформления, выразившаяся в отсутствии вспомогательного глагола «will», дает дополнительные основания для подобного толкования. «Как в этой строфе, так и в других частях стихотворения читатель находит хрестоматийные примеры признаков, разграничивающих лирику и нарратив (такие как акцент на последовательной темпоральности или интенсивная медитативность), наряду с такими характеристиками, которые не могут быть однозначно классифицированы. На протяжении всей песни элементы нарратива и лирики связаны запутанными и бесконечными отношениями, подобными тем, что соединяют автора и его возлюбленную» (с. 256).
Сложности в интрепретации подобных текстов не случайны. Автор статьи видит три методологических проблемы при изучении взаимодействия двух модусов. Во-первых, это неточные определения. Во многом они являются результатом неопределенности онтологического статуса связанных с лирикой повествований, которые могут варьироваться от последовательного изложения событий, имевших место в рамках внутритекстовой реальности или описанных в паратекстуальных материалах, до «внедиегетической истории», когда, например, лирический текст создается в рамках ухаживания за дамой. Кроме того, некоторые определения отражают приверженность использующего их литературоведа к одному из модусов и плохое знакомство с другим. Во-вторых, нередко критики имплицитно исходят из предположения, что единственным результатом контакта этих модусов будет соперничество. В-третьих, при изучении этого вопроса исследователи иногда прибегают к неоправданным интерполяциям на литературу в целом тезисов, верных лишь для тех периодов, на которых они специализуются. «Чтобы избежать рассмотренных выше проблем, литературоведы должны уточнить используемые в настоящее время модели взаимодействия лирики и нарратива или разработать новые» (c. 259). Несколько подобных моделей Х. Дуброу и предлагает в реферируемой статье.
Хотя отношения соперничества между двумя рассматриваемыми модусами не являются единственным возможным вариантом, они довольно распространены в литературе, причем любой из них с равным успехом может вытеснить своего конкурента. Исследовательница приводит несколько примеров такого вытеснения. В «Исповеди» бл. Августина повествование о грешной жизни автора до обращения, для которого характерно использование «нарративного» прошедшего времени, сменяется очерком его духовного опыта, изложенным в настоящем времени и имплицитно связанным с лирической стихией. В стихотворении У. Оуэна (1893-1918) «В сознании» вторжение нарративного элемента маркирует момент, когда умирающий солдат ненадолго приходит в себя (его пальцы трепещут на простыне, он слышит чужой разговор), а смерть обозначена исчезновением в стихе «There seems no time to want a glass of water» («И, кажется, нет времени, чтобы захотеть глотка воды») таких признаков нарративного начала, как субъектность, темпоральность и определенность.
Однако нередко встречаются ситуации, когда лирический модус, напротив, открывает возможности для дальнейшего развертывания повествования. Это связано с тем, что он часто функционирует «не в качестве знака стабильности, но скорее как источник и символ интенсификации, нервного возбуждения, которое должно получить выход в действии» (с. 262). В «Погребении» Дж. Донна таким образом высвобождается агрессия: размышления над браслетом из женских волос и желание унести его с собой в могилу перерастают в утверждение, что автор совершает погребение этой «части возлюбленной» прямо сейчас. В данном случае, по мнению Х. Дуброу, лирическое размышление ведет к нарративной активности. Показательный вариант того, как лирическое высказывание может влиять на внешний мир, исследовательница видит в отрывке из поэмы Чосера «Троил и Крессида». «Canticus Troili» - жалоба, написанная от лица Троила, - завершается двумя строфами, в которых герой обращается к богу любви, обещая тому свою верность. С учетом особенностей средневековой лексики эти строфы могут быть проинтерпретированы как эквивалент феодальной клятвы, т.е. как «действие, предполагающее обязательство совершить в будущем множество других действий... Таким образом, бесспорно лирический отрывок способствует продвижению сюжета
вперед, а не его остановке» (с. 262). Лирика может дать начало нарративному действию, уничтожив препятствия на его пути: в «Комосе» Дж. Мильтона песнь Сабрины освобождает Леди в буквальном смысле слова, ария Виолетты в «Травиате» снимает преграды на пути к соединению влюбленных, ария Орфея в опере Монтеверди позволяет герою спуститься в преисподнюю.
Кроме того, лирика, в силу наличия в ней риторической составляющей, иногда служит прямым стимулом к действию, «хотя часто это действие происходит лишь предположительно - после завершения стихотворения и вне его диегетических границ» (с. 263). Так, в раннее Новое время многие сонеты и любовные песни служили в реальности инструментом убеждения - вне зависимости от того, провозглашалась ли эта цель открыто. Например, Дж. Гасконь (ок. 1539-1577) завершает приглашением на праздник двадцать третье стихотворение лирико-повествовательного цикла «The Devises of Sundrie Gentlemen», написанное в жанре сопроводительного послания к кольцу. Следующий текст носит название, свидетельствующее о том, что девушка приняла это приглашение. Эти и аналогичные им опорные точки позволяют читателю восстановить историю ухаживания, ставшую основой для создания цикла.
В свою очередь и повествование может достичь кульминации в лирическом тексте. В «Прославлении Хариты в десяти лирических пьесах» Б. Джонсона (1572-1637) рассказ о любовных перипетиях подводит к торжественному панегирику даме, «который выглядит продуктом предшествующих нарративов, как будто они высвободили энергию, необходимую для этого поэтического подношения» (с. 264). В другой разновидности стихов - сонных видениях - изложение сна часто переходит в медитацию над ним, что дает еще один яркий пример перехода наррации в лирику.
Наболее интересной формой слияния модусов является прием, который Х. Дуброу назвала «предвосхищающей амальгамой» (anticipatory amalgam). Шестая строфа стихотворения Т. Уайета, расмотренная исследовательницей в начале статьи, относится именно к этой категории. Использующие данную стратегию тексты предрекают события, которые могут случиться в будущем, и в рамках этого акта смешивают модусы и темпоральности. Они нередко, хотя и не всегда, используют наррацию в будущем времени, но на определенном уровне описанные в них факты имеют
место «здесь и сейчас» - в сознании субъекта речи, что свидетельствует о присутствии лирического начала. Кроме того, они могут затемнять и смещать временные последовательности, образуя «размытую темпоральность», в некоторых аспектах напоминающую лирическое настоящее. Определенное сходство у «предвосхищающих амальгам» имеется с категорией «^папаеё», введенной в нарратологический тезаурус американским исследователем Дж. Принсом (ун-т Пенсильвании, США) и обозначающей референцию текста к событиям, которые имплицитно или эксплицитно маркированы как не имевшие места в мире, диегетически обозначенном как реальный1. Вместе с тем «предвосхищающую амальгаму» нельзя однозначно отнести к повествованиям, она представляет собой реализацию гибридного модуса. Как видно на примере из стихотворения Т. Уайета, она предполагает рассказ о будущих событиях, но акцент в большой степени ставится на сознании, в котором разворачивается их картина. Для амальгамы характерна также традиционно ассоциируемая с лирикой эмоциональная напряженность и насыщенность.
Функция таких текстов заключается в том, чтобы «вернуть власть и авторитет» (с. 265) тому, у кого они были отняты полностью или частично. Как отмечал французский теоретик литературы М. Риффатерр (1924-2006), использование сослагательного наклонения привлекает внимание к субъекту речи2. Аналогичным образом могут действовать и амальгамы, придавая большую силу сообщению. Кроме того, представляя собой прямые речевые акты угрозы, обещания, пророчества, они одновременно могут выступать в качестве косвенного приказа. Например, шестая строфа стихотворения Уайета имеет очевидный подтекст: «Уступи мне». Действие амальгам, проецирующих события из ментального пространства в реальное будущее, сходно с действием лирического настоящего, которое, по словам американского шекспироведа Дж. Т. Райта (ун-т Миннесоты), «представляет реальным то, что мы обычно воспринимаем как возможное, условное, метафориче-
1 Prince G. The disnarrated // Style. - DeKalb, 1988. - N 22 . - P. 1-8.
2 Riffaterre M. Semiotics of poetry. - Bloomington, 1978. - P. 12.
ское»1. Так, «Видение» Дж. Донна открывается картиной беспомощности лирического героя, в которой реализуется петраркист-ская метафора «убийства презрением». Убийство относится к будущему в буквальном смысле слова и к настоящему - в переносном. По мере того как в будущем развертывается гипотетическая история мести возлюбленной, в настоящем субъект речи пытается вернуть себе силы, отнятые ее презрением. Можно сказать, что «предвосхищающие амальгамы» имеют специфическую коммуникативную нагрузку. «Целью таких вставных нарративов часто является угроза адресату в надежде, что тот изменится и тем самым перепишет или даст возможность переписать рассказываемую в них историю» (с. 266). В противоположность нормативным видам наррации эти тексты описывают не то, что произошло, а то, что случится в будущем, и описывают с целью предотвратить эти будущие события.
В заключение Х. Дуброу дает интерпретацию знаменитого стихотворения (отрывка) Дж. Китса «This living hand...»2, в частности его последней строки. В литературоведении нет преобладающего мнения относительно того, что в ней имеется в виду: живая рука, протянутая в знак мира, или холодная рука призрака - в знак угрозы. В контексте концепции «предвосхищающих амальгам» очевидно, что эта двойственность толкования связана с общим замыслом произведения. «Фантазия о руке мертвеца в будущем и действие, предпринятое живой рукой в настоящем, смешиваются друг с другом, подобно тому, как будущее и настоящее смешиваются в шестой строфе стихотворения Т. Уайета... В любом случае стремление руки дотянуться образно воплощает риторическую
1 Wright G.T. Hearing the measures: Shakespearean and other inflections. -
Madison, 2001. - P. 56.
2 «Одно воспоминанье о руке, / Так устремленной к пылкому пожатью, / Когда она застынет навсегда / В молчанье мертвом ледяной могилы, / Раскаяньем твоим наполнит сны, / Но не воскреснет трепет быстрой крови / В погибшей жизни... Вот она - смотри: / Протянута к тебе». (Пер. С. Сухарева; цит. по: John Keats. Poems. «Lamia», «Isabella», «The eve of St. Agnes», and other poems = Джон Китс. Стихотворения. «Ламия», «Изабелла», «Канун св. Агнесы» и другие стихи. -Л.: Наука, 1986).
задачу стихотворения: достичь адресата и даже схватить его в попытке убедить» (с. 267).
«Итак, можно сказать, что, если повествование часто, хотя и не всегда, предполагает историю, отнесенную в отличное от времени дискурса прошлое и локализованную в отражении физического пространства, а лирика является модусом, сфокусированным на лирическом настоящем или смешанных временных схемах и оперирующим отражением ментального пространства, рассматриваемые гибриды, как правило, представляют собой оптативы, расположенные одновременно как в сознании и в настоящем времени, так и в физическом пространстве возможного будущего. Их функции могут быть различны, но обычно они усиливают власть субъекта речи (хотя, делая это, могут привлекать внимание к ее границам) и манипулируют адресатом, они строятся на сдвигах темпоральных аспектов произведения и одновременно тематизи-руют их» (с. 268).
Е.В. Лозинская
2007.01.011. ГУ М.Д. ТЕОРИЯ ХУДОЖЕСТВЕННОГО
ПОВЕСТВОВАНИЯ: ВОСТОЧНАЯ НАРРАТИВНАЯ ТРАДИЦИЯ. GU M. D. Theory of fiction: A non-Western narrative tradition // Narrative. - Columbus, 2006. - Vol. 14, N 3. - P. 311-338.
В реферируемой статье преподаватель колледжа им. Роудса Минг Донг Гу (Мемфис, США) сопоставляет китайские теоретические представления о художественной прозе с аналогичными западными теориями. Вплоть до настоящего времени при изучении повествовательных традиций, отличных от западноевропейской, большинство исследователей используют поэтологические категории западного происхождения: мимесис, реализм, натурализм и т.п. В рамках такого подхода традиционный китайский нарратив, во многих чертах не похожий на свои европейские аналоги, действительно выглядит эстетической аномалией или результатом деятельности не очень искусного автора. В то же время признание абсолютной несоизмеримости китайской и западной традиций затрудняет исследование художественной прозы как распространенной по всему миру разновидности литературного творчества.
Главная задача автора статьи - воссоздание аутентичной теории художественной прозы, существовавшей в Китае до начала
