CC BY
71
2006.04.025. ГАЙТО ГАЗДАНОВ И «НЕЗАМЕЧЕННОЕ ПОКОЛЕНИЕ»: ПИСАТЕЛЬ НА ПЕРЕСЕЧЕНИИ ТРАДИЦИЙ И КУЛЬТУР: Сб. науч. трудов. / ИНИОН РАН; Б-ка-фонд «Русское Зарубежье»; Редкол.: Красавченко Т.Н. (отв. ред) и др.; Сост.: Красавченко Т.Н., Васильева М.А., Хадонова Ф.Х. - М.: ИНИОН РАН, 2005. - 344 с.
В основе сборника - материалы международной научной конференции, организованной ИНИОН РАН и Библиотекой-фондом «Русское Зарубежье» (при поддержке франко-российского Центра общественных и гуманитарных наук) к столетию со дня рождения Гайто Газданова (1903-1971), представителя молодого поколения первой волны русской эмиграции, классика русской литературы ХХ в.
В первый раздел сборника вошли статьи о творчестве Газдано-ва, сформировавшегося на пересечении русской, западноевропейской и осетинской культур, а также о творчестве литераторов-младоэмигрантов.
В статье «Писатель цивилизационного промежутка: Газданов, Набоков и другие» В.Б. Земсков (ИМЛИ РАН) характеризует Набокова как писателя русского «мейнстрима»: это «русская классика на ее излете» (с. 7); Набоков ведет фамильярный полилог со всей русской традицией, даже перейдя на английский язык, например, в «Аде»., По словам исследователя, Набоков - «последний представитель русской классики, вышедший за ее пределы. Другой градус, после Чехова, "охлаждения" русской прозы... переход от этики к "игре"» (там же). Те, кто остался в России, писали прозу по-другому. В поэзии русская классическая «нота» жила дольше - и окончилась только с А. Ахматовой. Последний всплеск - Иосиф Бродский, поэт, уже на полном выходе из поэтического русского «мейнстрима», распрощавшийся с ним. Но Газданов, как считает В.Б. Земсков, в «русский мейнстрим», к которому относится с величайшим почтением, не входит, ибо возник не как русский, а как российский писатель, в том смысле, что помимо русской классики в его творчестве звучат эхо и резонансы разных культурных традиций - просторов имперской России, французского и - шире - общеевропейского пространства. В нем совместились русско-европейские и исконные, осетинские архетипы. Как и другие писатели его поколения, он, утратив родину, оказался в положении экстерриториальности (термин
В. Варшавского), или детерриториальности (термин французских постмодернистов), и почти без памяти о своей территории. Объединяет поколение младоэмигрантов (Сирина, Поплавского, Газданова и др.) погружение в мир подсознательной жизни, дохождение до пределов логоса. Как сказал от имени всего поколения В. Варшавский, он, как писатель, не находится «ни в каком месте», лишь в иллюзорном мире, с конечным погружением в себя. Важнейшая черта «молодого поколения» - тяжелый танатологический комплекс. Они все уехали из России ранеными. Им свойственно нечто более трагическое, чем мировоззренческий кризис. Мотивы умирания, разложения - этими темами одержимы они все. Мертвенность блистательного Набокова отмечали многие, как и упорно сопротивлявшуюся умиранию витальную силу Газданова. Его «Призрак Александра Вольфа» (1947-1948) - роман-метафора, распространяющаяся на все их «недострелянное поколение», они все могли быть убиты, однако выжили, доехали, но тяжело раненные, в метафорическом смысле «подранки».
В.Б. Земсков полемизирует с канадским литературоведом Л. Ливаком, написавшим хвалу эмигрантскому опыту «молодого поколения». Но из текстов Поплавского, Газданова, Набокова и др. не следует, что эмиграция была для них «художественным благословением», не превзошли они «прежнюю привязанность к родине»1. Русские с их «внедомностью», в отличие от коренных, французских писателей, так и остались в зазоре, на сквозняке различных культурных тенденций. Выпав из своей национальной «ячейки», они не прикрепились к другим, даже многие из тех, что перешли на другой язык. Трещина раскалывает сознание Набокова до конца дней его. Эти люди, лишившиеся своего пространства, люди цивилизационного пограничья, обреченные на скитальчество, на жизнь в промежутке, в гостинице, на постоялом дворе (как и прожил всю жизнь Набоков), всегда быть везде и нигде, отчего в творчестве получалось нечто, совсем неожиданное. И вот в 30-е годы в Западной Европе, когда модернизм в классическом виде еще в расцвете, в русской эмигрантской литературной среде намечается префигурация событий, которые
1 Livak L. How it was done in Paris: Russian Émigré literature and French modernism. - Madison, 2003. - P. 207.
займут арену мировой культуры во второй половине ХХ в. Набоков предвосхищает ситуацию постмодернистскую так, как она может развернуться у писателя «мейнстрима», а Газданов - ситуацию, проявившуюся в творческих исканиях т. н. постколониальных, или постимперских, писателей. И оба они до времени вписываются в возникшее уже на наших глазах в процессе глобализации явление транснациональной, или «гибридной» литературы как результата межкультурных взаимодействий. Этой ситуации, если использовать современную западную терминологию, соответствуют такие творческие типы, как «международные писатели», «всемирный человек» и т.д. Разве далек Газданов от «постнациональных» писателей? Он не думал о «русской идее», не рассуждал о судьбах России, он был вписан в иное, «разнородное» культурное поле и писал отличную прозу на русском языке.
Ю.В. Матвеева (Уральский университет, Екатеринбург) в статье «Восток и Запад в творчестве Гайто Газданова» характеризует Г. Газданова как писателя, «созданного особым полем взаимного тяготения двух противоположных полюсов - Азии и Европы, Востока и Запада» (с. 17), принадлежавшего к «промежуточной» генерации художников, находившихся между двумя культурами: старой, тяготеющей к классическому началу, и новой, вышедшей из модернизма; и еще более «промежуточной» в плане соединения разных культурно-национальных менталитетов, разных «Космо-Психо-Логосов» (термин Г. Гачева). Ее представители одинаково свободно смотрели на Восток и на Запад. Отсюда совершенно естественна языковая интеграция некоторых художников «младшего» поколения в одну из европейских литератур, неизбежен и подчеркнутый европеизм внешней стилевой манеры «молодых» авторов. При этом у большинства из них (А. Гингер, Ю. Терапиано, даже В. Набоков) встречаются традиционные темы, образы, символика Востока. «Младшее» поколение писателей-эмигрантов пыталось «выйти из беженства» (И. Зданевич) в межнациональный и межкультурный космос, его лучшим даром стал «белый цветок иностранства» (Б. Поплавский). Они были абсолютными иностранцами всюду. «Неуловимый дух иностранщины» (М. Слоним) рождался из невольной евразийской сущности творца, его ментальной разорванности.
Газданов - один из самых удавшихся «иностранцев» эмигрантской литературы, в его творчестве явно ощутима вибрация чего-то
истинно русского и чего-то совсем иного, пришедшего из литературного и философского пространства Европы или из культур Востока. Это проявляется в слове, в своеобразии стилевой формы, в эмоциональном колорите. Противопоставление русского человека, в целом бескорыстного и духовно одаренного, человеку западному, прагматику и обывателю, у Газданова сохранится и тогда, когда его лирического героя уже не отличишь от француза, и лишь безрасчетное благородство разоблачает в нем русского. Со временем писатель не перестает ощущать себя русским среди французов, но национальное самосознание уходит все глубже, на первый план выступает общечеловеческое, экзистенциальное. И все весомее становится восточная философия, восточная экзотика, создающая шарм и высвечивающая духовные тайны Востока.
Сюжет рассказа «Бомбей» (1938) и романа «Возвращение Будды» (1949) - вариация на тему буддизма, многое в нем кажется писателю плодотворным (идея эволюции души, мысль о ненапрасности личных человеческих усилий), но пожертвовать трагическим мироощущением европейца писатель не может и не хочет. Примечательно, что экзистенциальное и буддистское у чуткого Газданова во многом совпадают: древнейшая буддистская и новейшая экзистенциальная философии, обе подчеркнуто индивидуалистичны, обесценивают, абсурдизируют мир «видимой» (социальной и материальной) реальности, ставят под вопрос существование нравственных категорий добра и зла, ибо истина находится «по ту сторону» этих понятий. Вместе с тем Газданов нашел «конечную опору» в стоицизме, в признании неколебимости наиважнейших истин христианского гуманизма. Одну из наиболее устойчивых стилевых закономерностей газда-новской прозы можно определить как прием культурного параллелизма, когда по принципу ассоциативной аналогии «рифмуются» явления и реалии, принадлежащие Космо-Психо-Логосу Востока, Запада и России (с. 25).
По мнению Т.Н. Красавченко (ИНИОН РАН), автора статьи «О Лермонтове, Газданове и своеобразии экзистенциализма русских младоэмигрантов», вполне естественно, что именно Лермонтов стал «культовой фигурой» младоэмигрантского поколения русских литераторов. Лермонтовское «Выхожу один я на дорогу.» - выразительный эпиграф-комментарий к их судьбе и творчеству, для них программен и лермонтовский «Валерик», с его остраненным,
метафизическим взглядом на мир, близко им и лермонтовское амбивалентное отношение к России («Люблю отчизну я, но странною любовью!», «Прощай, немытая Россия...»). В эмигрантской среде обращение к Лермонтову толковалось как противопоставление его Пушкину, отношение к которому было мерой верности России и русской культуре. Шаг «в сторону» от олицетворявшего собою Россию, «парадигматически» русского поэта - Пушкина, даже к Лермонтову, приравнивался к измене, отходу от русской литературы. Для младоэмигрантов характерна частично продиктованная эпатажным отношением к «старшему» поколению, позиция Б. Поплавского: «Лермонтов - первый русский христианский писатель. Пушкин -последний из великолепных мажорных и грязных людей Возрожде-ния...»1.
Газданов (как и Набоков) Пушкина и Лермонтова не противопоставлял. Пушкин для него тот, о ком всегда помнят, но нечасто говорят, а память воплощается в форме частых «проговорок» - цитат, ссылок, эпиграфов. Традиция лермонтовского романтизма ощутима в первом же романе Газданова, принесшем ему известность, «Вечер у Клэр» (1930) - лирико-романтической драме юной любви на эпическом фоне «крушения России», драме погони за призраком любви и, в конце концов, ее крахе. Лермонтовские «отзвуки» есть и у Набокова. Обратившись к Лермонтову, младоэмигранты избрали культ поэта отверженного - «poète maudit». Будучи маргиналами во Франции, где сильна традиция «проклятых поэтов», они могли избрать себе в качестве символа Бодлера, Рембо, Верлена или Ф. Вийона, но предпочли поэта-одиночку, маргинала из российского пантеона, «обстрелянного», «задетого», как и они, «войной». Им близки присущие ему пронзительное, метафизическое чувство одиночества человека в мире, разъедающая рефлексия, ощущение чуждости окружения, жизни как неудачи, связи эроса и танатоса, мотив несчастной любви. Они нашли у него предварение философии экзистенциализма, философии одиночества и стоицизма.
Критики не раз писали об органичности возникновения экзистенциализма в литературе младшего поколения первой волны рус-
1 Поплавский Б. По поводу... Джойса // Числа. - Париж, 1930-1931. - № 4. -
С. 171.
ской эмиграции на основе непосредственного опыта русской революции, Гражданской войны, эмиграции - задолго до появления классики экзистенциалистской западноевропейской прозы (А. Камю, Ж.-П. Сартра). Основа этой органики - «реакция на Россию». Вопрос о взаимодействии русской эмиграции с западным культурным контекстом изучен недостаточно, не найдена точная мера оценки этого «взаимодействия». Крайне важно учитывать то, что русские литераторы старшего и младшего поколения принадлежали к иному, нежели французы, цивилизационному - восточноевропейскому ареалу, к иной конфессии, иному лингвокультурному пространству. В эмиграции продолжал работать механизм притяжения-отталкивания по отношению к Западной Европе, всегда свойственный русской культуре. Русский литературный «авангард» остался в России, а те, кто бежал от «революции», спасаясь от политического авангардизма, бежали и от авангардизма эстетического. Сама жизнь сделала их - и «старших», и «младших» - традиционалистами. Органичной почвы для русских авангардистов, как в России 1910-1920-х, здесь не было. Б. Поплавский, принадлежавший к «авангардному» крылу русского модернизма, быстро отошел от сюрреализма1.
В данном случае принципиально важно то, что именно русская классическая литература дала мощный импульс литературе младо-эмигрантов, это были «генетически», подсознательно усвоенные «культурные коды», тогда как восприятие западной литературы существовало на уровне «выборочного влияния». Русская литература за рубежом прошла те же этапы, что и литература ее европейского окружения, дав свои версии общеевропейских феноменов, прежде всего глубоко своеобразного экзистенциализма, обладающего национальным своеобразием, порожденным уникальным историческим опытом, трансформированным восприятием западных влияний и специфическим традиционализмом.
М.А. Васильева (Библиотека-фонд «Русское Зарубежье») в статье «П.М. Бицилли - участник спора о молодой эмигрантской литературе» пишет о развернувшейся в эмигрантской периодике со второй половины 20-х и в 30-е годы полемике вокруг молодой эмигрантской
1 См. главу вторую «The surrealist adventure of Boris Poplavsky» (Сюрреалистическое приключение Бориса Поплавского) в упомянутой выше книге Л. Ливака. - P. 45-89).
литературы (в ней участвовали М.О. Цетлин, В.С. Варшавский, Г.В. Адамович, Ю.К. Терапиано, Г.И. Газданов, Ф.А. Степун, М.А. Алданов, В.Ф. Ходасевич, М.А. Осоргин и др.) и в связи с этим -о близости младоэмигрантской «парижской ноте» представителя дореволюционной академической школы П.М. Бицилли. В его системе ценностей, выросшей из философского осмысления исторических потрясений, органично переведенной в область филологии, обнаружились совпадения с поиском «парижан» на уровне не приема, а «метода» и, возможно, на уровне историзма: филология Бицилли, глубоко историчная по своей сути, была его своеобразным ответом на неразрешимые противоречия истории; «нота» по-своему была также глубоко историчным явлением. Здесь во многом и кроется объяснение не «случайного», а скорее основанного на «внутреннем, скрытом от посторонних глаз» методологическом сближении сотрудничества Бицилли с журналом «Числа». Здесь же кроется и причина «заочного» участия ученого в споре о молодой эмигрантской литературе, которое кажется, с одной стороны, «выпадающим из жанра», «дополнительным», «необязательным» - так скуп Бицилли в своих оценках и определениях, так далек он своим аналитическим экскурсом от глобальных выводов (всего лишь - «несколько замечаний»), а с другой -концептуально дает ответ на поставленный Г. Газдановым вопрос о правомерности спора о творчестве младоэмигрантов как самостоятельном и ярком литературном факте.
О.А. Лекманов (МГУ - ИМЛИ) в тезисном эссе «Роман "Призрак Александра Вольфа" в культурном контексте эпохи» считает необходимым для создания теоретической истории русской литературы ХХ в. выявление и описание контекстных тематических рядов ключевых произведений эпохи. Отрицательный пример: бесчисленные работы по сравнению антиутопий ХХ в. («Мы» Е. Замятина - «О, дивный новый мир» О. Хаксли - «Приглашение на казнь» В. Набокова - «1984» Дж. Оруэлла и т.д.). Напротив, ненасильственная общая тематическая константа для разнородных, на первый взгляд, текстов позволит говорить о литературном процессе не как о механической сумме изолированных произведений, а как о сложно устроенном единстве. Такая константа для целого ряда русских романов ХХ в. - тема обретения (у8.утраты) писательского дара.
Провозвестник произведений этого типа - романный цикл М. Пруста с его пафосом писательства как едва ли не единственного
средства спасения от смерти и забвения. К произведениям «прустов-ского» типа можно отнести отечественные романы: «Мы» Е. Замятина, «Приглашение на казнь» В. Набокова и его «Дар», «Смерть Вазир-Мухтара» и «Пушкина» Ю. Тынянова, «Мастера и Маргариту» М. Булгакова, «Доктора Живаго» Б. Пастернака, -с доминирующей (или одной из доминирующих) темой писательского дара и утраченного писательского дара. В романах иного типа («Золотой теленок» И. Ильфа и Е. Петрова) она возникает факультативно. Идеально вписывается в этот тематический ряд роман Г. Газданова «Призрак Александра Вольфа», содержащий размышления о загадке и природе писательского дара и типичный для книг о писательском даре выбор амплуа героев романа: страстно стремящийся творчески реализовать себя молодой человек, вынужденный заниматься литературной поденщиной; его alter ego - дьяволоподобный гениальный беллетрист и его возлюбленная-помощница. Тема писательского дара в русской литературе ХХ в. столь решительно выдвинулась на первый план, потому что статус писателя повысился в эпоху модернизма и снизился в эпоху постмодернизма с ее пафосом всесокрушающей иронии и тотального цинизма.
Генезис постмодернизма в мировой литературе - вопрос дискуссионный, замечает И.В. Кондаков (РГГУ) в статье «"Сквозь туман и расстояние..." Гайто Газданов: У истоков русского постмодернизма в изгнании». «Есть довольно здравое представление о том, что вся атрибутика постмодернизма формируется в рамках самого модернизма, и многие классические тексты западных модернистов одновременно являют собой ключевые произведения раннего западного постмодерна» (с. 74). Речь идет об «Улиссе» Дж. Джойса, «Волшебной горе» Т. Манна, «Степном волке» Г. Гессе, о «В поисках утраченного времени» М. Пруста, «Замке» Ф. Кафки, «Шуме и ярости» У. Фолкнера, «Тропиках» Г. Миллера. Если модерн, по Ю. Хабермасу, это «незавершенный проект», то постмодернистские приемы, складывавшиеся в недрах модернистской поэтики, как и абрис постмодернистской поэтики в целом, были одной из возможных стратегий релятивистского «завершения» модернистского проекта, не только не завершенного, но и практически не завершимого. Здесь «завершение» модернизма условно: плюрализация модели мира и ее фрагментарность скорее демонстрировали не «"конец" художественно-эстетического или этико-философского образования, а, пожалуй,
его "бесконечность", "открытость" в никуда» (с. 75). Нечто подобное наблюдается и в истории русской литературы ХХ в. У русской эмигрантской литературы были свои истоки постмодернизма. В «Даре» В. Набокова (особенно в пятой главе) в неявном виде присутствуют все значимые элементы будущего набоковского постмодернизма («Бледный огонь», «Лолита» и др.). Русское зарубежье предстает у Набокова как мозаика несовместимых установок и представлений, не складывающихся в разумное целое. В «постмодернистском» ряду И.В. Кондаков называет мемуаристику Г. Иванова, прозу В. Яновского, поэзию Б. Поплавского, многое в творчестве М. Цветаевой, хотя, на его взгляд, тема «Постмодернизм русского зарубежья» еще не раскрыта и требует систематических исследований. Одной из центральных фигур раннего эмигрантского постмодернизма был Г. Газданов, чье творчество не случайно начали адекватно понимать лишь в эпоху постмодерна. «И истина, и действительность, и ложь, и вымысел предстают у писателя многомерными, плюралистичными, неуловимо изменчивыми, проявляющимися в сопряжении множества взаимодополнительных дискурсов и интерпретаций. В этом заключалась огромная правда художественного мира, созданного Газдановым» (с. 95).
С.Р. Федякин (Литературный институт им. Горького) в статье «Толстовское начало в творчестве Гайто Газданова» выявляет толстовский след в эссеистике и поздней прозе писателя, прежде всего в рассказе «Нищий», где герой приходит к «нехлюдовскому», правдивому до жестокости взгляду на прожитую жизнь. Если прозу Газдано-ва 1930-х годов сопоставляли с Прустом, теперь сложные фразы звучат не по-прустовски, а по-толстовски. По-иному предстает и трактовка романов - «Пилигримы» (о нравственном преображении человека), «Пробуждение» (о человеке с особым даром «человечности», столь ценимом Толстым), рассказов «Судьба Саломеи», «Княжна Мэри» и «Панихида», где «стремление Газданова сказать что-то о "тайное тайных" души человеческой, о странностях человеческой судьбы наследует его прежнему взгляду на роль фантастического в жизни» (с. 102). К концу жизни главный его «наставник» - не Э. По, не Мопассан, не Гоголь, а Л. Толстой.
«Аркадий Гайдар и Гайто Газданов, казалось бы, что может связывать эти два имени, ничем, кроме нечаянного созвучия имен, в истории нашей словесности не сопоставленные?» (с. 103), - так начи-
нается статья М.А. Литовской и Ю.В. Матвеевой (Уральский ун-т, Екатеринбург) «Незамеченный контекст незамеченного поколения: Г. Газданов и А. Гайдар». Сопоставление биографий и творчества этих писателей заставляет поверить в «не случайность» этого фонетического совпадения. «Уплывшие на пароходах Антанты перестали существовать для А. Гайдара как живые люди, они могут появиться в его мире только как враги... Газданова, судя по всему, тоже не слишком волновали оставшиеся на родине, его герои плывут в неведомое будущее, их занимает собственная судьба. Казалось, вчерашние противники разошлись навсегда» (с. 129). Однако Гражданская война на долгие годы «стала для них источником "мучительных ран, нанесенных душе", "роковым балластом, который обременяет душу и не дает ей свободы"1. Общий исторический опыт навсегда связал, на первый взгляд, абсолютно чуждое, заставив незнакомых друг другу писателей незримо присутствовать в судьбах друг друга» (там же).
Л.Н. Белошевская (Прага, Славянский институт Чешской академии наук, главный редактор журнала «Яо88юа») в статье «"Незамеченное поколение" и Г. Газданов: Взгляд из Праги» анализирует точку зрения специалиста по Достоевскому и Пушкину, ученика Шахматова и Венгерова, оппонента Г. Адамовича и «парижской ноты» Альфреда Бема на дискуссию о молодой эмигрантской литературе в 1936 г., вызванную статьей Г. Газданова «О молодой эмигрантской литературе» («Современные записки», 1936, кн. 60). В статье2, полемически настроенной против того, что автор называет «выдуманной романтикой отчаяния русско-парижской богемы», Бем не приемлет мнения об отсутствии младоэмигрантской и - шире - русской литературы в эмиграции. Хотя «основной ствол» русской литературы (при всей уродливости общей политической обстановки) остается в России, Бем предвидел, что в «общем потоке русской литературы, которая будет неизбежно рассматриваться как нечто целое, писатели эмиграции займут достойное место» (с. 132). Смоделированная им ситуация наступила позже.
1 Зеньковский В. Детская душа в наши дни // Дети эмиграции: Воспоминания: Сб. статей / Под ред. Зеньковского В.В. - М., 2001. - С. 140.
2 Бем А. Человек и писатель: (К статье Гайто Газданова о молодой эмигрантской литературе)» // Меч. - Варшава, 1936. - № 18; См. также: Бем А. Письма о литературе. - Прага, 1996. - С. 257-261.
Известный французский русист Мишель Окутюрье, профессор Парижского университета (Paris 4 - Сорбонна), в эссе «Русский Париж в творчестве Газданова» исследует «миф, ставший привычкой, или мечту, ставшую судьбой» (с. 136). В сознании «русского таксиста, колесящего по улицам чужого города далекой и чужой страны», ночной, порочный и преступный Париж - сцена, на которой «разыгрывается загадочная трагедия человеческого существования, вызывающего... презрение, отвращение, любопытство и недоумение. Стремление понять эту загадку, преодолеть эту трагедию внесением удовлетворяющего ум и сердце смысла в хаос и ад бытия» объединяет творчество Газданова «в единое целое» (с. 139).
В книге опубликованы переведенные с французского эссе Елены Бальзамо (Париж, Практическая школа Высших исследований -Ecole pratique des Hautes Etudes, Сорбонна), сопровождающие ее переводы на французский романов Газданова, вышедшие в Париже соответственно в 1991 (переизд. 2002) и в 1998 гг. В предисловии к «Ночным дорогам» Е. Бальзамо замечает, что отношение автора к русской эмиграции почти такое же, как к ночному Парижу: безразличие и неприятие - эти чувства, перемежаясь, создают в романе напряжение, контрастирующее с невозмутимостью, флегматичностью героя. «Этот ритм усиливается чередованием "русских" и "французских" мотивов. Так Газданов достигает почти музыкального эффекта: бессвязная история превращается в захватывающий рассказ и возникает живая проза» (с. 141). Воссоздающий мир послевоенной Франции роман «Пробуждение» Е. Бальзамо характеризует как «философскую сказку, скрывающуюся под видом реалистического романа» (с. 143). Намечающееся в романах 40-х годов решение парадоксальное, но эффективное: человек как личность, «я» может найти опору только в «другом», любовь к ближнему - одновременно оплот против распада сознания индивида и средство «преодоления» власти случая -это убеждение достигает кульминации в романе «Пробуждение», где «евангельское слово понимается буквально и подтверждается реальностью» (с. 145).
Елена Менегальдо (профессор университета Пуатье, Франция) в статье «Проза Бориса Поплавского, или "Роман с живописью"» о близком Газданову писателе, анализирует его прозу как энциклопедию современного искусства, как манифест авангарда и находит в ней
идею «двуплановости бытия», образец «нового» романа под знаком «магического реализма».
Роль живописи, маркирующей «моменты психологического прозрения» и знаменующей собою особый модус бытия, исследует в прозе Газданова О.Е. Гайбарян (университет Ростова-на-Дону).
М.Н. Шабурова (Международный российско-американский университет, Москва) в статье «Мотив памяти в романах Газданова 30-х годов» прослеживает переход от личной памяти в «Вечере у Клэр» к исторической - в «Ночных дорогах» и рассматривает довоенные романы Газданова» как единый текст, начинающийся с надежды на преодоление смерти и победу над временем и заканчивающийся ее крушением.
В «Заметках о Гайто Газданове и семье Абациевых» - живых личных воспоминаниях о Газданове, его матери, его жене Фаине Дмитриевне, о своем отце, дяде писателя - Михаиле Николаевиче Абациеве, публицисте, политике, близком П.Н. Милюкову, Ольга де Нарп (Париж, Национальный Центр научных исследований Франции, CNRS) комментирует историю кощунственной замены в 2001 г. памятника на могиле Газданова надгробной плитой работы осетинского скульптора Владимира Соскиева. «Фаина во всем выполнила волю Гайто: она... похоронила его там, где он хотел быть похороненным, поставив ему тот памятник, который он выбрал себе сам. Я вполне понимаю желание земляков. воздать дань уважения памяти. писателя, но было бы уместнее поставить Гайто новый памятник в общественном парке в Осетии или. в Петербурге, где он родился» (с. 188).
Руслан Бзаров, профессор Северо-Осетинского университета, в статье «Осетинский культурно-исторический контекст детства и юности Гайто Газданова» выявляет схему и архетип осетинского мифа - Одинокий Рыцарь - как основы национальной общности и судьбы, без которого «не может быть понята ни осетинская культура, ни русский писатель Гайто Газданов» (с. 198).
Этнограф Валентина Газданова (Северо-Осетинский институт гуманитарных и социальных исследований, Владикавказ) в статье «Социализация в традиционном осетинском обществе и биография Гайто Газданова» исследует «Вечер у Клэр» как роман, мифологизм которого восходит не только к эстетике модернизма, но и обусловлен осетинским мифом, связанным с «обрядами перехода» от рождения
до инициации, а биография писателя свидетельствует о том, что Газданов прошел и дальнейшие обряды: занял видное место в литературе русского зарубежья (высокий статус в мужском союзе), был принят в масонскую ложу («посвящение в шаманы»); наконец, в осетинской традиции, блажен тот, «кто... доброе имя, предков славу оставляет потомкам» (с. 204).
В книгу вошли также хроника специалиста по истории масонства Андрея Серкова (Научно-исследовательский отдел рукописей РГБ) «Газданов в масонских ложах» и статья главного редактора журнала «Руски альманах», переводчика рассказов Газданова на сербский язык, Зорислава Паунковича (Белград) «О восприятии творчества Газданова в Югославии».
В сборнике впервые публикуются выступления Газданова на «Радио Свобода»: «О негласной иерархии в обществе и тенденциозности в литературе», «Поль Валери», его письма литераторам -Н.А. Струве, Л.Д. Ржевскому, переписка с сербским переводчиком Николой Николаевичем, с философом Ф.А. Степуном, беседа о Газ-данове професссора Массачусетского университета (Амхерст), автора первой монографии о писателе и первой газдановской библиографии1 Ласло Диенеша с искусствоведом, культурологом В.В. Вейдле, рассказы друга Газданова, поэта и художника Никиты Муравьева из старейшего русского дворянского рода, представленные его сыном, филологом-классиком Сергеем Муравьевым.
Т.Н. Тулина
1 Dienes L. Russian literature in exile: The life and work of Gajto Gazdanov. -München, 1982 (рус. перевод 1995); Bibliographie des oeuvres de Gaito Gazdanov. -P.: Institut d'études slaves, 1982.
