CC BY
18
их творчества православие; оба отображают духовный мир воцерковлен-ного человека. Однако между писателями есть и существенные различия. Жизненная доминанта Зайцева, воплощенная в его творчестве - это «стояние» в навсегда обретенной вере; творчество для него - служение, миссионерство. Шмелёв до конца жизни пребывал в поиске, в борении, в страдании; для него творческий акт рождается из потребности разрешить некий мучающий его вопрос. Доминирующим в творчестве обоих писателей является их приверженность православной истине. Наследие писателей «являет два лика русского православия, каждый из которых -подлинный, ибо открывает одну из сторон единой веры» (с. 232).
Г.М. Кузнецова
2004.04.032. И. С. ШМЕЛЁВ И ДУХОВНАЯ КУЛЬТУРА ПРАВОСЛАВИЯ: IX КРЫМСКИЕ МЕЖДУНАР. ШМЕЛЁВСКИЕ ЧТЕНИЯ: Сб. материалов междунар. науч. конф. / Ред. Циганник В.П. - Симферополь: Таврия-Плюс, 2002. - 400 с.
В сборник включены статьи ученых Украины, России, Беларуси, Азербайджана, Германии, Голландии - участников научной конференции, проходившей в Алуштинском доме-музее И. С. Шмелёва 12-16 сент. 2000 г. Первый из шести разделов книги посвящен жизни и творчеству И.С. Шмелёва. Он открывается статьей доктора филол. наук Л.А. Спиридоновой (ИМЛИ РАН) «Жизнь после смерти (И. Шмелёв и С. Сергеев-Ценский)». Пережившие революционный террор в Алуште в 20-е годы, эти писатели были в советское время отделены друг от друга железным занавесом, но обнаружили известную близость своих духовных позиций в послереволюционном творчестве. Шмелев на рубеже ХХ-XXI вв. превратился из полузабытого писателя-эмигранта в символ возрождения православной России. По словам архиепископа Евкарпий-ского Сергия, его книги «Богомолье» и «Лето Господне» стали для многих эмигрантов «школой детского благочестия», подогревая интимное отношение к православной вере (с. 4). Его «Солнце мертвых» -беспощадно правдивая летопись событий гражданской войны в Крыму, произведение общечеловеческого звучания, в котором страдания отдельной личности рассматриваются на фоне всемирной трагедии истории. Р. Роллан писал Шмелёву: «Я чувствую ваши страдания. Вы - распятый. Я тоже был бы им, если бы мне довелось увидеть то, что видели вы».
Вера в чудо преображения России и человека в грядущем, вытекающие отсюда оценки и революции, и православия - вот что сближает
Щ,мелева и Сергеева-Ценского, автора эпопеи «Преображение России» (замысел которой относится к 1910 г., а завершение - к 1943 г.).
Сопоставление творчества Шмелева и его современников предложено также в ряде других статей этого раздела. Э.В. Чумакевич (Брест) сопоставляет философию любви в произведениях Шмелёва и Куприна; М.И. Тимощенко (Минск) рассматривает миф в творчестве Шмелёва и Вяч. Иванова; Г.П. Климова (Елец) полемизирует с известной работой И. Ильина, давшего сравнительную характеристику творчества Бунина и Шмелёва в свете религиозно-философских исканий ХХ в. Н.А. Герчикова (Санкт-Петербург) пишет о двух взглядах на христианский праздник -Шмелёва и Победоносцева. В.Д. Наривская (Днепропетровск) ставит вопрос «о новых подходах к изучению творчества И. С. Шмелёва», призванных преодолеть устоявшееся представление о нем как о второстепенном писателебытовике. Насущная потребность науки -вернуть Шмелёва в историю русской литературы как одну из ключевых фигур. Сигналы принципиальных изменений в художественном восприятии мира писателем автор усматривает в его прозе 1910-х годов, отмечая усиление влияния Достоевского и отчасти Альбова. В «Человеке из ресторана» писатель уходит от воссоздания образа маленького человека как социально-определенного типа, подчеркивая в нем «человеческое -слишком человеческое» (с. 12). Ведущая мысль в его повести выражена исповедальным словом Скороходова: «я - человек». Эти мотивы предваряют прозу Шмелёва 20-х годов.
Г. С. Зайцева (Нижний Новгород) также рассматривает «Духовное пространство ранней прозы И. Шмелёва», указывая на то, что сильное социально-критическое начало уже тогда сочетается с религиозно-символическим, обретающим семантику «Бога в небесах». Подобный мотив присутствует в рассказе «Гражданин Уклейкин», герой которой показан в эволюции его отношения к Богу. Он проходит путь от близости к Небу в молодости через равнодушие и даже отвержение Бога тогда, когда жизнь ощущается им как «петля». Приобщение к гражданской жизни сопровождается духовным взлетом, который сменяется богоборческим вызовом Небу перед смертью, в конце рассказа (с. 24). Голос повествователя комментирует эту смену настроений в душе Уклейкина. А в «Человеке из ресторана» носителем религиозной истины становится не повествователь, а сам герой официант Яков Скороходов. Поэтому можно согласиться с А. Черниковым в том, что от этой повести тянутся нити к «Лету Господню» и «Богомолью». Таким образом, уже в ранней
прозе повествование о жизни и душе героя строится не только в бытовом, социальном ракурсе, оно пронизано духом сквозной, надо думать, органичной уже для раннего Шмелёва религиозной идеей о вечной связи земного и небесного.
О.В. Шуган (Москва) рассматривает повесть И. Шмелёва «Росстани» в литературном контексте 10-х годов, когда в философской и художественной культуре все более значащую роль начинает играть идея «живой жизни», ее полноты, красоты и самоценности. Хотя герой Шмелёва предстает в момент, когда заканчивается его жизненный путь, в повести доминирует не трагизм, а светлое чувство единения с природой и «благостного растворения в общем» (с. 42). Данила Лаврухин - это купец, промышленник из народных низов, в котором писатель подчеркивает как бы стихийное «природное праведничество» - этим он отличается от хищнического типа у позднего Л. Толстого, А. Чехова, М. Горького. Герой Шмелёва сохранил связь со своими корнями, с родным селом Ключевым, это тип положительного хозяина. Его «легкий, почти неуловимый переход от жизни к смерти, от цветения к увяданию, от начала к концу - свидетельство разумности всего живого, присутствия Творца в вечном обновлении природы» (с. 43). Лейтмотив повествования тишина -ключевой. Социальная тема гаснет в свете других тем, выражающих общечеловеческие начала жизни и смерти. По мнению автора статьи, из безыскусного описания быта деревни вырастает философия «радости бытия» и незыблемости вековых устоев в противовес революционной проповеди насилия и ненависти.
Импрессионистическую манеру трактовки пространства и времени в «Весеннем плеске» И. Шмелёва анализирует Т.В. Филат (Днепропетровск), рассматривая это произведение как психологический этюд, в котором воспоминания детства навеяны созерцанием чужой реки. Сопоставление «своего» и «чужого» пространства будет позднее представлено в серии очерков «Сидя на берегу» (1926). Об импрессионизме Шмелёва размышляет также В.Т. Захарова (Нижний Новгород), исследуя поэтику повести «Лето Господне». Л.Н. Княшко интерпретирует христианскую символику в повести «Неупиваемая чаша» как борьбу плотского и духовного, «града земного» и «града Божьего»
«Язык пространства в романе И.С. Шмелёва "Няня из Москвы"» -тема статьи С.В. Шешуновой (Дубна). Поскольку рассказчица в этом произведении сохранила основные черты мировоззрения Древней Руси (с. 70), постольку сказ от ее лица создает особый тип художественного
пространства. Его вертикальную ось образуют «гора и яма» («башня и овраг»), дополненные мифологическим символом лестницы как символа просветления жизни. На концах горизонтального пространства - Индия и Америка, подчиненные идеалам язычества и злата (т.е. ада). Философская проблематика сочетается с национально-исторической - судьбой России в ХХ в.
Развернутую характеристику типов праведников у Шмелёва дает С.А. Мартьянова (Владимир). Это праведники Священного Писания, к которым обращаются с молитвой герои Шмелева, а также монахи, пустынники, старцы, объединившие в своей душе два царства - земное и небесное (они близки к образу Зосимы у Достоевского). К третьему типу праведников относятся странники и блаженные. Наконец, Илья Шаронов, Арефий, Горкин, Сергей Иванович, Федя, Дарья Синицына, отличающиеся чистотой и целостностью души, - носители религиозной культуры личности (с. 85). Это четвертый тип праведников; именно герои такого склада стоят в центре повествования Шмелёва, который видит в них не косность и рабское смирение, но поэзию любви к ближнему и «сердечный ум» (с. 88). Доминанта религиозности - умиление - проникает и в сферу авторской эмоциональности.
В последнем «духовном» романе Шмелёва «Пути небесные» своеобразно сочетаются, считает Л.В. Хачатурян (Москва), традиции апокрифа, притчи и психологического романа XIX в., объединяются исповедь-житие с исповедью-дневником, создавая единое стилистическое пространство произведения. Переплетение стилей и жанров позволяет сопоставить несколько смысловых уровней романа, что предполагает максимальную активность читателя. В романе отчетливо, иногда навязчиво, дана единая смысловая линия, вытекающая из творческого замысла в духе христианского реализма, который предполагает соединение «духовной литературы и современного психологического романа» (с. 117).
Памфлетно-пародийное начало в повести Шмелёва «Два Ивана» раскрывает А.Е. Новиков (Череповец). Лексические средства выражения понятия «Я» и «другой» в тексте эпопеи «Солнце мертвых» анализирует Т.Ф. Купреянова (Санкт-Петербург).
В первый раздел книги включены также статьи Отца Григория Красноцветова (Голландия) об истории архива И. С. Шмелева и О.А. Бердиус-Субботиной; об их переписке - статья Н.Б. Волковой и Л.В. Хачатурян (Москва), а также статья В.М. Гуминского (Москва),
предлагающего рассматривать творчество писателя в глобальном культурологическом контексте русской истории (включая концепцию «Москва - Третий Рим»), В.П. Цыганник рассказывает об истории создания музея И. С. Шмелёва в Алуште.
Во втором разделе книги, посвященном славянской литературе и историческим процессам рубежа веков, опубликована статья О.И. Федотова (Москва) о мотиве сумасшествия в мемуаристике Георгия Иванова. Катастрофическое восприятие мира накануне Апокалипсиса революции и гражданской войны - каждый по-своему - продемонстрировали Маяковский и Хлебников, Брюсов и Белый, Есенин и Пастернак, Гумилёв и Мандельштам, Цветаева и Ахматова: мир сошел с ума, и безумие носилось в воздухе. Г. Иванов концептуально раскрыл образ действительности, охваченной маниакальной страстью к самоуничтожению. В его мемуарах и литературных портретах четко прочерчена антитеза творческого гения «испепеляющих лет» и представляющих это время персонажей. Стилистическая доминанта Иванова-поэта - кичевое сочетание эстетики прекрасного и безобразного, позволяющее передать трагическую атмосферу, охватившую его «невероятную страну» (с. 197). Его лирический герой многолик: «ломака», «арлекин», балаганный фигляр, поведение которого регламентируется надетой на него маской. При этом традиционное амплуа сочетается с биографически узнаваемой творческой личностью. Мотив двойничества адекватно передает сложную творческую игру: за грубой маской скрывается истинное лицо поэта. В последних книгах Г. Иванова звучит щемящее чувство освобождения поэта от «скверны мирового безобразия» (с. 202), от бесчисленных масок, за которыми прятался его лирический герой, приобщенный к тому пламени вдохновения, которым сгорают истинные поэты.
Ю.В. Розанов (Вологда) в статье «"Северная химера" Алексея Ремизова» показывает эволюцию образа кикиморы в «личной мифологии» писателя, проливающую свет на его необычную маску - трагическую и смешную одновременно. Истоки образа - в народной мифологии. В автобиографической повести «В сырых туманах» (1945-1946), позднее включенной в текст воспоминаний «Иверень», текст построен на комбинации трех планов: мемуарного, мифологического и литературно-романтического, и кикимора предстает как дух судьбы обитателей дома. Фольклорно-литературный сюжет осмыслен как трагедия рока, а кикимора - представительница так называемой низшей народной демонологии - являет собой трагическое страдающее существо экзистен-
циального мира (с. 231). Следующий шаг в развитии мифологического образа - самоидентификация: в последние годы писатель неоднократно говорил о «кикиморной природе» своей личности и творчества.
Н.М. Онищенко (Алушта) анализирует рассказ С.Н.Сергеева-Ценского «Жестокость» (о расправе крымских крестьян с комиссарами в 1919 г.). По признанию писателя, он изобразил суд и казнь объективно, так что мужиков «жаль так же, как казненных» (с. 245) - и те, и другие стали жертвами в круговороте нарушений жизни. Тема рассказа в определенном отношении идентична полотну И. Репина «Иван Грозный и его сын Иван», как показывает автор статьи.
Выявляя библейские подтексты в «Беге» и «Белой гвардии» М. Булгакова, О. С. Бердяева (Великий Новгород) рассматривает пьесу и роман как явления единого текста, а в истории Серафимы и Голубкова обнаруживает зачатки коллизии Мастера и Маргариты. «Бег» бросает отсвет на «Белую гвардию», поскольку именно в пьесе коллизия первого романа Булгакова была художественно доведена до конца (с. 260). Писатель касается проблемы экзистенциального выбора, который человек делает в условиях постигшей его жизненной катастрофы. При этом любящие люди возведены Булгаковым на самую высокую ступеньку ценностной иерархии.
В книгу включены также разделы: «Российское зарубежье: Имена, проблемы, сохранение наследия»; «Религиозно-философские искания писателей ХХ в.»; «Украинская литературная диаспора: Контакты и тенденции развития»; «Исторические процессы ХХ в. в формировании мировоззрения».
Е.Г. Руднева
