CC BY
34
Режимы играют двойную роль в международном сообществе: как центры принятия политических и правовых решений и как пространство для соглашений и дискурса. Вторая роль представляется особенно интересной. Режимы помогают создать доверие между индивидами и способствуют нормальному коллективному и коммуникативному действию. Дискурсивная этика Хабермаса может служить критической методологией для анализа существующих структурных норм и средством включения меньшинств в социальный дискурс. Также она является основой для понимания того, как в международном сообществе может быть достигнут политический консенсус при отсутствии единого мнения по фундаментальным политическим проблемам. Автор статьи призывает решать международные проблемы с помощью демократического дискурса, учитыва-ющего все существующие точки зрения.
П.Н. Фомичев
2003.04.009. БЭР П. ОПРЕДЕЛЯЯ «БЕСПРЕЦЕДЕНТНОЕ»: ХАННА АРЕНДТ, ТОТАЛИТАРИЗМ И КРИТИКА СОЦИОЛОГИИ. BAEHR P. Identifying the unprecedented: Hannah Arendt, totalitarianism, and the critique of sociology // Amer. sociol. rev. - 2002. - Vol. 67, N 6. - P. 804831.
Питер Бэр (Университет Лингнан, Гонконг, электронный адрес [email protected]) отмечает, что каждый настоящий новаторский мыслитель должен быть способен бросить вызов устоявшимся шаблонам и стереотипам, царящим в «нормальной» (по Куну) науке. Ханна Арендт (1906-1975) была кем угодно, только не представителем «нормальной науки». В своих исследованиях тоталитаризма она стремилась понять «беспрецедентное», вырабатывая словарь для истолкования современного мира. При этом она выступала против парадигмы, доминирующей в социальной мысли ее времени.
Она критиковала философию за то, что та неспособна осознать «неправильность», «вольность» политического опыта. Протестуя против традиций немецкой философии, в которой сама была воспитана, она называла свои занятия «политической теорией», понимая данный термин совсем не так, как было принято в бихевиористски ориентированной американской политической науке 50-х и 60-х годов.
Современную ей социальную науку она критиковала за то, что та столь прониклась идеями структурной причинности (structural causation), что практически не замечает случайного и уникального. А претензия,
которую Ханна Арендт предъявляла конкретно к социологии, заключалась в том, что последняя совершенно не в состоянии признать и понять радикально новые политические явления.
Автору представляется особенно важным проанализировать утверждение Арендт, что социология не случайно шла по ложному пути в своем истолковании тоталитаризма, этой величайшей опасности ХХ в., но что сами термины, методы и допущения социологии не позволяли ей осознать новизну данного политического явления.
Ханна Арендт получала философское образование. В то же время с начала 30-х годов в центре ее интересов была природа социальных наук, в частности, социологии и психологии. В те годы она выступала против социологии познания, обвиняя последнюю в игнорировании свободы мысли и недооценке философской, особенно онтологической, рефлексии. Она выступала против социологии познания как сторонница экзистенциальной философии и ученица Хайдеггера, Гуссерля и Ясперса. Тогда она писала бесстрастным и напыщенным языком.
Следующая ее атака на социологию и социальные науки вообще происходила в 40-е годы, когда изменились все условия ее существования, а за плечами ее был большой и драматический опыт ужасов нацистского геноцида и тягот эмигрантского существования во Франции и Америке. Теперь ее язык стал намного яснее, тон стал страстным, а обсуждаемый ею предмет обладал самой острой политической актуальностью.
Ханна Арендт принадлежала к группе эмигрировавших в Америку веймарских интеллектуалов, для которых «социальные науки» представлялись как «отвратительные во всех отношениях, обучающие «социальной инженерии»» (из письма Ханны Арендт, цит. по с.806). Эта группа интеллектуалов включала Л. Штрауса, Э. Фёгелина, Т. Адорно, М. Хоркхаймера и Г. Маркузе. Хотя у Арендт были очень плохие отношения с Хоркхаймером и Адорно, ибо их политические позиции и философские убеждения отличались от ее собственных самым существенным образом, она разделяла с ними опыт немецких евреев, опыт бегства и эмиграции. «Именно этот опыт побуждал ее относиться к социологии с растущей подозрительностью и смотреть на социальные науки вообще как на проявление того самого массового общества, которое они предполагали объяснить» (с.806).
Самым неприемлемым для нее был такой принцип академической социологии как: sine ira et studio (без гнева и пристрастности).
Проявлениями такой установки она считала все то, что сама же раздраженно называла «функционализмом», когда социология беспристрастно судит о функции данного явления, воздерживаясь давать ему оценку. Ту же установку она видела и в бесконечных попытках социологов подобрать для описания нацизма какую-нибудь историческую аналогию или идеальный тип, что не позволяло социальной мысли осознать, что тоталитаризм является исторически новым явлением.
Конкретным проявлением данной позиции было отношение Ханны Арендт к попыткам социологической концептуализации нацистских концлагерей. Для нее была неприемлема та идея, что позиция научной объективности не допускает явного выражения возмущения и негодования. «Описывать концентрационные лагеря sine ira et studio, -утверждала она, - не значит «быть объективным»; это значит оправдывать их, и этого обстоятельства не отменить никаким возмущением, которое автор, быть может, и испытывал, но не выразил в своем описании ... Когда я использую образ ада, то не в аллегорическом, а в буквальном смысле ... И в этом смысле я полагаю, что описание лагерей как ада на земле более «объективно», т.е. более адекватно их сущности, чем чистые социологические или психологические утверждения» (цит. по с.806).
Чтобы показать, что Ханна Арендт указывает на действительно имевшие место тенденции американской социологии, автор приводит цитаты из статьи Г. Блоха «Личность заключенных концентрационных лагерей», опубликованной в American journal of sociology в 1952 г. Блох был одним из первых американских офицеров и первым профессиональным социологом, побывавшим в нацистских концлагерях, в том числе в Бухенвальде. Он участвовал в работе по освобождению и реабилитации заключенных и собрал при этом огромное количество их свидетельств. «Чудовищная массовая эксплуатация, проводимая Третьим Рейхом в концлагерях, - писал Блох, - предоставила возможность изучения социальных образцов и типов личности в особом множестве контролируемых условий» (цит. по с.807). Он говорил далее, что такие условия, когда нет обычных социальных структур, позволяют получить более глубокое представление о стадном и адаптивном социальном отборе. Поэтому, полагал он, здесь можно обнаружить эвристический прототип, который можно сравнивать с более нормальными
институциональными паттернами образования групп или выделения лидера.
Сама идея, что концлагерь, например Бухенвальд, позволяет наблюдать «примитивное состояние человеческой ассоциации», замечает автор, в высшей степени странна. Тут допускается что-то вроде «естественного состояния» и утверждается, что оно похоже на ситуацию в концлагерях. Блох предполагает, таким образом, что состояние постоянно избиваемого, затравленного, умирающего от голода человека достаточно близко к первичным условиям человеческого существования. Рассматривая еврейских детей, выживших в лагерях смерти, он утверждает, что они формировались в условиях, подобным тем, в каких формируются дикие, нецивилизованные дети, словно не видит разницы между ребенком, брошенным после рождения, и ребенком, насильно оторванным от родителей и обреченным на нечеловеческие условия и смерть.
В подобных рассуждениях мы ясно видим, как стремление соответствовать нормам научной объективности и смотреть на концлагеря просто как на основу для теоретических обобщений приводит к чудовищному выводу, что практика СС, создав в концлагерях «контролируемые условия», внесла неоценимый вклад в социологическое знание.
Ханна Арендт не принимала также функционалистские объяснения концлагерей. Такой функционализм в подходе к социальным явлениям она возводила к К. Марксу, которого считала отцом методологии социальных наук. Эти социальные науки не хотят видеть реальных явлений, трактуя их просто как функции и делая то неявное предположение, что каждое социальное явление имеет сущность, каковой для них выступает его функция. Поэтому совершенно разные вещи выглядят при таком подходе одинаково, будучи «функционально эквивалентными». Например, коммунизм оказывается тем же самым, что и религия, поэтому социолога уже не будет интересовать, что же такое на самом деле религия, если допускается религия без бога. Такая тенденция заставляет подстав-лять идеи на место реальных вещей, игнорировать неповторимость исторических событий, игнорировать хронологический порядок, и, наконец, саму историческую реальность, - считает Ханна Арендт. Вследствие всего этого социологи оказываются не способны понять наиболее важное событие ХХ века - тоталитаризм. Они либо
просто подгоняют его под свои условные категории, либо трактуют как крайнюю форму чего-то уже бывшего ранее и известного.
Автор показывает, что обвинения, которые Арендт обрушивает на современную ей социальную мысль, имеют под собой основание, и для этого он ссылается на некоторые социологические исследования концлагерей 40-х и 50-х годов. Так, Х.Й. Адлер, сам бывший узник концлагерей, интерпретирует их в терминах рабства. Он доказывает, что любая нацистская практика, например, арест родственников политического противника, имеет истоки в древних обществах. Получается, что нацистские концлагеря, даже если и представляют собой новое историческое явление, то только в рамках общего каркаса рабовладельческих структур.
В подобном неисторическом объяснении мы видим именно то, против чего выступала Ханна Арендт, подчеркивая беспрецедентный характер тоталитаризма, не позволяющий отождествить его с существовавшими в истории рабовладельческими структурами. Рабство, как подчеркивала Арендт, есть институт внутри сложившегося социального порядка. Рабы, в отличие от узников концлагерей, не изымались из человеческого общества и могли пользоваться поддержкой своих близких. Как рабочая сила, они имели определенную ценность и рыночную стоимость. Узник же лагерей смерти не имел никакой стоимости, ибо вместо него всегда поставлялся другой. Никто не задумывался, кому узник принадлежит. У него не было хозяина. Он был полностью выключен из социальных отношений и социальных структур. С точки зрения нормального общества - он абсолютно излишен, несмотря на то, что в условиях дефицита рабочей силы в военное время он использовался как рабочая сила. Ведь он все равно не имел никакой ценности и предназначался для уничтожения.
Нацистские фабрики смерти, уничтожавшие евреев и прочие «низшие расы», не приносили никакой прибыли, напротив, сами требовали больших затрат и ресурсов, отвлекавшихся от нужд войны. Поэтому с экономической точки зрения они были абсурдом. Однако для нацистов концлагеря, конечно, имели функциональное назначение и были полезны. Дело в том, что они, как подчеркивает Арендт, в отличие от предшествующих форм концлагерей, служили, в первую очередь, не для изоляции и устрашения реальных или потенциальных врагов, но выступали как лаборатории. В них не только ставились медицинские эксперименты над живыми людьми; не только осуществлялся
широкомасштабный эксперимент по полному лишению людей всех человеческих прав и сведению их к уровню простых инстинктов выживания. Концлагеря были еще и лабораториями по выращиванию преданных нацистских кадров, которые освобождались в концлагерях от прежних более-менее человеческих установок и учились наиболее эффективно управлять беззащитным населением. Таким образом, доказывала Арендт, концлагеря были главным институтом системы тоталитарной власти. Они держали в страхе все общество, а в эссесовцах воспитывали фанатизм, бесчеловечность и преданность режиму. Если бы не эти лагеря, народ и власть могли бы со временем «расслабиться», их отношения могли бы возвратиться к старой буржуазной рутине, а жизнь могла бы войти, в конце концов, в рамки каких-то человеческих законов. Лагеря уничтожения придавали тоталитарному обществу необходимое напряжение и динамику.
Автор показывает отличие концепции тоталитаризма у Арендт по сравнению, например, с введенным Э. Гофманом понятием «тотальных институтов». Для нее тоталитаризм - это режим, не ограниченный никакими классическими формами деспотизма и тирании. Он требует непрерывной мобилизации своих подданных и не позволяет обществу успокоиться, приняв какую-либо устойчивую иерархическую структуру. Такое управление осуществляется через тотальный террор.
Поэтому тоталитарное общество представляет собой исторически беспрецедентное, не имеющее параллелей в истории и радикально бесчеловечное явление. Попытка описать его в терминах «тоталитарных институтов» означает неявную подгонку этого явления под более нормальные исторические формы, что представляет собой скрытую форму оправдания.
Ханна Арендт подвергала столь же жесткой критике и попытки рассматривать гитлеровский режим и самого Гитлера сквозь призму веберовского понятия харизматического лидера или использовать веберовский идеальный тип бюрократии. На примерах работ Т. Абеля и Т. Парсонса автор показывает обоснованность предъявляемых Ханной Арендт упреков. Например, Парсонс использовал веберовскую социологию форм господства, описывая Гитлера как классический пример харизматического лидера, который сумел демагогически использовать глубокие и неразрешимые проблемы немецкого общества. Такой подход позволил Парсонсу в 1942 г. сделать вывод, что долговременной тенденцией гитлеровского режима должна стать
рутинизация в более традиционалистских, а не рационалистически-правовых формах, - что-то вроде феодализма.
В таких подходах Ханну Арендт возмущало непонимание, граничащее со скрытой нормализацией и легализацией тоталитаризма. Она неустанно подчеркивала как невозможность объяснить гитлеризм традициями немецкой культуры, так и неприемлемость любых попыток свести тоталитаризм к чему-то бывшему ранее и более нормальному и приемлемому, обличая и теоретические, и моральные дефекты подобной позиции.
Отталкиваясь от этих идей Арендт, автор обращается к тому, как современная социальная мысль интерпретирует события 11 сентября 2001 г. и обнаруживает все ту же слабость. Социология как «нормальная наука» не в состоянии осмысливать радикально новые, беспрецедентные события. Она пытается подвести данное событие под уже известные, ранее бывшие, и на основании этого высказывать прогнозы. Проводят, например, параллель между нападением террористов на Всемирный торговый центр и нападением японской армии на американскую военно-морскую базу Пёрл-Харбор, не желая замечать принципиальных различий этих двух событий и их последствий. Ведь Аль-Каэда - не государство; эта организация отрицала свою ответственность за совершение данного теракта; цель теракта осталась неясной - было ли это вызов США, христианству, западной цивилизации? В результате американские войска были направлены против Афганистана, который предоставлял террористам убежище, но не был непосредственно вовлечен в осуществление нападения на Всемирный торговый центр, хотя в то же время правительство США всячески стремилось избежать дискриминационных мер против мусульманского населения, проживающего в стране. Все это принципиально отличается от действий американского правительства после Пёрл-Харбора.
«Столкновение цивилизаций», «конфликт цивилизаций» - все это, полагает автор, ярлыки, скрывающие неспособность понять происходящее.
Ханна Арендт по-прежнему права в том, что попытки подогнать беспрецедентное явление под известную теоретическую схему или историческую аналогию означают тенденцию к тому, чтобы сделать явление более «нормальным», затушевать наиболее яркие и опасные его черты. З.А.Сокулер
